— Тем не менее, — сказал Оливейра, — ты еще не совсем пропала.

— Прошу тебя, дай мне жить спокойно. Поверь, я сама знаю, как мне жить. Я живу как живется, и мне хорошо. Здесь, где мои дела и мои друзья.

— Давай давай, перечисли. Это помогает. Надо всему дать название, тогда не будешь никуда падать. Вот стоит тумбочка, вот задернутая занавеска, Клодетта живет все в том же доме, Дантон, тридцать четыре, не помню точно, и твоя мама пишет тебе письма из Экс-ан-Прованса.[577] Все в порядке.

— Ты пугаешь меня, латиноамериканское чудовище, — сказала Пола, прижимаясь к нему. — Мы же договорились, в моем доме не говорить про…

— Про цветные мелки.

— Про все про это.

Оливейра закурил «Голуаз» и посмотрел на сложенную пополам бумажку, которая лежала на тумбочке:

— Направление на анализы?

— Да, сказали сделать как можно скорее. Потрогай здесь, сейчас хуже, чем неделю назад.

Была почти ночь, и Пола казалась похожей на одну из женских фигур Боннара[578] — она лежала на кровати, освещенная закатными лучами света, падавшими из окна, будто окруженная зеленовато-желтым сиянием. «На рассвете явится подметальная машина, — подумал Оливейра, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в грудь, в то самое место, куда она только что нерешительно указала. — Только она не поднимется на пятый этаж, никогда не слышал, чтоб подметальная или поливальная машина поднялась на пятый этаж. Разве что завтра придет художник и в точности срисует этот тонкий изгиб, где появилось какое-то уплотнение…» Ему удалось перестать об этом думать, по крайней мере когда он целовал ее, ему удалось не думать ни о чем, кроме поцелуя.

(-155)

Образец удостоверения члена Клуба

Грегоровиус, Осип.

Без родины.

Луна, полная (обратная сторона Луны еще была невидимой в те доспутниковые времена) кратеров, морей, лунной пыли?

Имеет обыкновение одеваться в черные, серые, темные тона. Никто никогда не видел его в костюме. Есть люди, которые говорят, что у него их три, но он их комбинирует, надевая пиджак от одного костюма с брюками от другого. В этом не так уж трудно убедиться.

Возраст: говорит, что ему сорок восемь.

Профессия: интеллигент. Двоюродная бабушка посылает ему скромное содержание.

АС 3456923 (действителен на полгода, потом продлевается. Продлевалось уже девять раз, каждый раз все с большими трудностями).

Место рождения: Боржок (дата рождения скорее всего неправильная, судя по заявлению Грегоровиуса, которое он сделал в полицейском управлении Парижа. Основания для такого предположения находятся в полицейской картотеке).

Место рождения: в год, когда он родился, Боржок входил в состав Австро-Венгрии. Мадьярское происхождение очевидно. Ему самому нравится называть себя чехом.

Место рождения: возможно, Великобритания. Грегоровиус, видимо, родился в Глазго от отца-матроса и матери — сухопутной жительницы, как результат вынужденной стоянки, суматошной погрузки, выпитого эля и симпатии ко всему иностранному со стороны мисс Марджори Бэбингтон, прожирающей по адресу: Стюарт-стрит, 22.

Грегоровиус охотно живописует свою предысторию и с удовольствием позорит своих матерей (у него их три, когда выпьет), приписывая им беспутные нравы. Герцогиня Магда Разенсвил, которая появляется в его рассказах после виски или коньяка, была лесбиянкой и автором псевдонаучного трактата о carezza[579] (переведенного на четыре языка). Мисс Бэбингтон, облик которой проступает под действием джина, кончила тем, что стала проституткой на острове Мальта. Образ третьей матери является неразрешимой проблемой для Этьена, Рональда и Оливейры, свидетелей ее появления по ходу поглощения божоле, кот-дю-рон или бургундского алиготе. Зовут ее то Галль, то Адгаль или Минти, живет она то в Герцеговине, то в Неаполе, ездит в Соединенные Штаты с водевильной труппой, она первая женщина в Испании, которая курит, она же продает фиалки у входа в Венскую оперу, изобретает противозачаточные средства, умирает от тифа, живет, правда, уже ослепнув, в Уэрте,[580] сбегает с шофером русского царя из Царского Села, не дает покоя своему сыну в високосные годы, занимается гидротерапией, состоит в сомнительной связи с одним священником из Понтуаза, умерла при родах Грегоровиуса, который ко всему прочему является еще и сыном Сантос-Дюмона.[581] Свидетели заметили, что каким-то необъяснимым образом все эти последовательные (или одновременные) версии судьбы третьей матери всегда переплетаются с упоминаниями о Гурджиеве,[582] которого Грегоровиус то почитает, то, в равной степени, ненавидит.

(-11)

Разные стороны Морелли, то он похож на Бувара и Пекюше,[583] то он составитель литературного альманаха (иногда он называет «Альманахом» все, что он написал).

Ему бы хотелось нарисовать некоторые из своих идей, но у него ничего не получается. Рисунки, которые попадаются на полях его заметок, ужасны. Навязчивое повторение какой-то сбивчивой спирали, в ритме, похожем на тот, которым отличается ступа в Санчи.[584]

Он работает над одним из бесчисленных финалов своей неоконченной книги и уже изготовил макет. Первая страница содержит всего одну фразу: «В глубине души он знал, что дальше идти нельзя, потому что дальше ничего нет». Вся страница исписана этой фразой и производит впечатление стены, преграды. Нет ни точек, ни запятых, ни полей. Это действительно стена, сложенная из слов, показывающая смысл фразы, барьер, о который ударяешься и за которым ничего нет. Но в нижнем правом углу страницы в одной из фраз нет слова «дальше». Внимательное око заметит выемку среди кирпичиков стены и свет, который проникает сквозь нее.

(-149)

Я зашнуровываю ботинки, я всем доволен, насвистываю и вдруг чувствую, что несчастлив. Но на этот раз я тебя поймал, моя тоска, я ощущал твое приближение еще до того, как осознал рассудком, который пытался тебя отрицать. Было похоже на боль в желудке серого цвета. И почти сразу же (нет, позже, на этот раз ты меня не обманешь) появился ряд внятных повторений и объяснительная мысль, которая всегда наготове: «Придется прожить еще один день, и т. д.». Откуда следует: «Меня одолевает тоска, потому что… и т. д.».