в бывшие владения покойной Жанны Робертовны и там, раздев догола, обтереть мокрым полотенцем, причем на протяжении всей процедуры она стояла с растерянно-задумчивым видом, кажется не осознавая, что с ней происходит. Так прожили мы несколько недель: Клавдия кое-как вела наше хозяйство и занималась Мамариной, которая, впрочем, требовала совсем небольшого ухода; я целыми днями возилась со Стейси и уже рисковала даже выходить с ней на небольшие прогулки. Шленский не показывался, а вот отец Максим порой забегал, причем в первый раз я его не узнала: он не только исхудал, но был и наголо обрит после тифа, что придало его привычному круглому лицу некоторую выписанную авансом античную твердость черт. Он, благодаря говорливости прихожан, знал все наши новости и служил уже сорокоуст по покойному Рундальцову. Впервые увидев Мамарину, он сунулся было к ней с какими-то утешительными словами, но был остановлен ее тупым равнодушным взглядом: она явно его не узнала, что произвело на него еще более гнетущее впечатление, чем на нас, – мне даже подумалось вскользь, не был ли он к ней более неравнодушен, чем пристало его сану и статусу. Впрочем, вскоре, благословив ее, он ушел: ему предстояли какие-то таинственные хлопоты перед новыми властями, покушавшимися закрыть его храм.

Одним темным, уже почти зимним утром я услышала в прихожей странный шум, как будто хлопнула входная дверь. Кроватку Стейси мы давно переставили в мою комнату, так что спала я относительно крепко, но тут все равно проснулась и вышла в коридор. Наш без лести преданный истопник продолжал свою ежедневную службу, так что в спальнях было тепло, но по прихожей гулял какой-то холодный ветерок. Я подошла к двери: она была закрыта, но не заперта (хотя я перед сном сама проверяла ее и накидывала цепочку). Выглянув на улицу, я увидела, что от самого нашего крыльца по свежевыпавшему снегу начинается цепочка неуверенных следов, уходящих в сторону Сретенской набережной. Уже понимая, что произошло, я сбегала наверх, проверила свою догадку, разбудила Клавдию и велела ей присматривать за Стейси, после чего быстро оделась и отправилась по следам: Мамарина сбежала.

Если бы я не знала совершенно твердо, как происходит отделение души от тела, я бы заподозрила, что ее смятенная сущность, вернувшись в свою миловидную оболочку, не смогла в нее втиснуться целиком – так странно выглядел ее побег. Хотя прошло уже более месяца, как она погрузилась в полную кататонию, вынырнув из нее, она вернула себе как минимум часть прежних способностей: то есть смогла одеться, обуться, найти выход из дома и им воспользоваться! Притом что еще вчера нам приходилось кормить ее с ложечки, как очень крупную новорожденную. Конечно, – думала я, спеша по набережной, – вряд ли умственные способности вернулись к ней полностью: в таком случае, даже если бы у нее вдруг обнаружились какие-то неотложные дела, она объявила бы об этом нам – но в любом случае по сравнению с предыдущими неделями это был очевидный прогресс. Чувствовала я себя словно какой-нибудь джеклондоновский персонаж, выслеживающий не в меру шуструю добычу: здесь она потопталась на углу, соображая, куда идти, здесь поскользнулась и чуть не упала. Рассуждая логически, мне, собственно, вообще не было нужды спешить за ней, тем более оставляя Стейси хоть и в надежных, но все-таки слишком человеческих руках Клавдии, – но, кажется, прожив столько времени среди людей, я стала постепенно проникаться их рефлексами. Кстати сказать, двигалась она, несмотря на многонедельную отвычку, чрезвычайно быстро, так что мне тоже приходилось спешить: пока на свежем снегу ее следы были видны очень хорошо, но если бы она повернула в центр, где другие люди, лошади, а главное, полозья саней быстро превращали снег в месиво, я могла бы ее потерять. Кроме того, я по-прежнему не имела никакого понятия о цели ее похода: не исключено, впрочем, что об этом не знала и она сама. Кроме естественной опасности свалиться где-нибудь в сугроб и замерзнуть, ее подстерегали и другие: например, она могла просто заблудиться, а городовых, один из которых заметил бы потерявшуюся дамочку из благородных и отвел бы ее в участок согреться, больше не было.

Еще одна опасность сгустилась прямо за следующим углом: там прямо на мостовой был разведен костер, у которого грелись несколько мужчин, негромко разговаривая между собой. Увидев меня, они замолчали. Следы, кажется, вели мимо, но из-за бликов костра (были еще утренние сумерки) я могла ошибиться. В любом случае, просто молча проследовать мимо было неправильно – вне зависимости от того, относились ли сидящие у огня к какому-нибудь революционному отряду или были простыми забулдыгами. Я поздоровалась и спросила, не видели ли они проходившую мимо женщину… тут я замялась, потому что не могла сразу сообразить, в какой одежде Мамарина выбежала из дома. Впрочем, вряд ли тут проходило в последнее время так много одиноких женщин. Один из сидевших у костра, крупный бородач в каком-то нелепом кафтане, явно с чужого плеча, переглянувшись со своими собеседниками, медленно стал подниматься.

– Да, что-то такое тут пробегало давеча, – проговорил он, в упор глядя на меня. – Мы с товарищами просили остаться с нами посидеть, а она даже не ответила. Обидно это было, госпожа хорошая.

Он медленно приблизился ко мне, обдавая меня запахом лука, алкоголя и своей отвратительной плоти.

– А обижать нас никому не след, потому что время нынче наше. Позвольте, как говорится, пригласить вас разделить с нами…

Тут он протянул ко мне свою грязную лапищу. Разведя два пальца на правой руке, я, не замахиваясь, ударила его в глаза – не чтобы выбить их, но чтобы ослепить на несколько часов, а левой сжала ему кадык, после чего отступила на шаг назад. Он, хрипя, упал на снег, стараясь свернуться калачиком и сделаться поменьше. Неплохая идея: к сожалению, лоно его матери не приняло бы обратно эмбриона такого размера, сколь бы она ни была в свое время любвеобильна. Его друзья сидели тихонько, как католики во время проповеди. Я наклонилась сгрести немного снега: хотелось вымыть руки после контакта с гнусной растительностью на его морде.

Настигла я беглянку только минут через сорок, уже в конце Леонтьевской набережной – и, кажется, вовремя: она явно прикидывала, как бы перебраться через реку в отсутствии моста. Лед встал буквально два-три дня назад, прямо перед нашим берегом виднелись большие зажоры, так что, скорее всего, эта попытка окончилась бы катастрофой. Уже потом я сообразила, что прямо напротив, за скудными рядами давно облетевших берез, находится кладбище, на котором мы похоронили Льва Львовича, – может быть, его