как оказалось, привезенная им бумага произвела на здешние революционные круги совершенно магическое действие, так что с этим трудностей не ожидалось. Сообщив это, он с явным и каким-то неприличным облегчением выбежал вон.

Ближайшие несколько дней прошли как будто в тумане. Отец Максим по-прежнему находился в тяжелом забытьи, так что нам пришлось искать другого священника, что было совсем не просто. Заниматься всем этим приходилось нам с Клавдией, поскольку Мамарина так и не пришла в себя: иногда, вернувшись после дня хлопот, мы заставали ее беспечно и задумчиво глядящей в стену рядом с надрывно плачущей дочерью – она не то чтобы не обращала на нее внимания, а просто существовала в каком-то другом мире, отделенном от нашего непроницаемой, хотя и прозрачной стеной. Так же бесстрастно держалась она и на похоронах, которые вышли очень уж многолюдными: были не только коллеги Льва Львовича по гимназии, но и десятки его бывших учеников; вероятно, все, кто остался в городе. Опасаясь, может быть, что прощание с невинно убиенным учителем может принять политическое звучание (сами большевики еще при прежних порядках всегда старались превратить любые похороны в демонстрацию), новая власть прислала отряд бойцов: якобы для охраны, а в действительности – чтобы не допустить никаких выступлений. Краснолицые, белобрысые, в новых, только что со склада, шинелях, они сопровождали процессию с двух сторон, как будто конвоировали нас к кладбищу. Под их постоянным немигающим взглядом (только позже выяснилось, что они едва понимали по-русски) надгробные речи вышли какими-то скомканными: невозможно было говорить о добродетелях безвременно оставившего нас покойника, не подразумевая, что пожравшая его бездна в эту самую минуту смотрела через серые и голубые глаза взявших нас в кольцо автоматонов с винтовками. Несколько слов, сбиваясь и запинаясь, проговорил Шамов, потом один из бывших гимназистов прочитал стихотворение собственного сочинения. Далее появилась вдруг Быченкова, державшаяся до этого где-то в толпе. Своим писклявым голосом она сообщила, что хотя Лев Львович и пострадал (она так и сказала) от силы, олицетворяющей революцию, но жертва его была не напрасна, поскольку погиб он не от революции, а во имя ее. (Между прочим, я снова убедилась, насколько феноменальна была ее власть над аудиторией – эти обидные трюизмы, низводящие покойного до функции какого-то жертвенного животного, были выслушаны не просто сочувственно, а почти восхищенно.) После нее выступать уже никто не взялся. Гроб опустили в землю, каждый бросил по горсти земли, после чего могильщики довершили начатое.

Вероятно, каждый живший тогда в России время от времени задавался мыслью, как получилось, что тысячелетняя империя, разлегшаяся на шестой части земной поверхности, рухнула как подкошенная под напором небольшой шайки болтунов, мерзавцев и заговорщиков. Невозможно представить, чтобы это произошло оттого, что Шленскому хотелось отомстить, а Быченкова мечтала поцарствовать – как смешно представлять переползающего через рельсы жука виновником железнодорожного крушения. Даже если вообразить сотни и тысячи Шленских и Быченковых, действующих одновременно в разных уголках страны, все равно они вряд ли могли бы не только нарушить спокойствие этого колосса, но даже добраться до его сколько-нибудь чувствительных мест – казалось бы, чего стоят провинциальные учителишки перед лицом сотен тысяч солдат и полицейских. Сопоставимо наивным кажется и рассуждение о том, что корень произошедших бедствий был в нерешительности царя, мистических настроениях царицы, сластолюбии Распутина, трусости Керенского или либеральных шорах Милюкова: все эти в действительности наличествовавшие обстоятельства сами по себе перед лицом истории не значили ничего или очень мало – на моей памяти Америкой правил человек, любивший сам, лично, вешать заключенных, и это никоим образом не помешало существованию страны. Дело было совершенно в другом – если продолжать энтомологические аналогии (которые, думаю, могли бы понравиться покойному Льву Львовичу), как сотни или тысячи жуков или муравьев не способны остановить мчащийся поезд, так небольшая стайка ос или пчел вполне могут зажалить до смерти любое, сколь угодно крупное живое существо. Россия с самого начала была живым организмом, а не големом, слепленным из глины и крови, как некоторые иные страны, – и поэтому оказалась уязвимой. Быченковы и Шленские не атаковали ее напрямую, поскольку в лобовом столкновении непременно бы проиграли – нет, размножившись и расползшись по ней, они беспрестанно жалили ее, впрыскивая в сознание всех, до кого они могли дотянуться, свои простые и прямо действующие яды. Они учили смеяться над святынями, презирать свое отечество, видеть в любом действии или мысли их грубо-циническую подкладку; всегда, в любой ситуации сочувствовать врагу или противнику России; отказывать собственной стране не только в праве на существование в нынешней своей форме, но и в какой бы то ни было еще. Поскольку косное человеческое сознание с трудом может жить вовсе без идеала, они приучали восхищаться своими товарищами, случайно угодившими в жертвы: изловленными провокаторами, неудачливыми террористами, подстреленными экспроприаторами – недаром, захватив власть, они первым делом переименовали сотни и тысячи улиц в честь идолов своего подлого пантеона. И оказалось, что эта тактика, придуманная каким-то сумрачным гением, а то и самозародившаяся, как мыши в грязном белье, оказалась убийственно верной: если бесконечно вдалбливать любому человеку, что совесть – пережиток, душа – миф, идея отечества смехотворна, а единственная доступная святыня – покойный ветеринар-недоучка Бауман, павший в единоборстве с дворником, то рано или поздно эффект окажется налицо – хотя и не всегда именно в той форме, в которой мечталось пропагандисту. Иногда адресат их речей, доселе покорный, вместо того чтобы плавно перейти с косных прежних рельсов на новые, революционные, просто останавливался и оглядывался вокруг, как бы впервые видя переменившийся пейзаж.

Что-то в этом роде, хотя и по другой причине, произошло с Мамариной. Ею овладела полная апатия, превратив ее в подобие живой куклы в человеческий рост. Часами она сидела, вперив взор в пространство, почти бесчувственная к внешним раздражителям – если бы мы с Клавдией не хлопотали вокруг, то она бы, вероятно, не ела бы и не пила до полного истощения. Это не было прямым проявлением глубокой скорби: за месяцы знакомства она вообще не показалась мне способной на сильные эмоции, направленные вовне, – и уж тем более они с покойным Львом Львовичем никак не напоминали пару влюбленных воркующих голубков. Конечно, человеку свойственно, почти не замечая присутствие кого-то или чего-то в собственной жизни, вдруг болезненно ощутить утрату этого предмета или субъекта, но даже сама ее прежняя нецельная натура никак не должна была подпасть под власть этого чувства. Она перестала расчесываться и умываться; от нее стало попахивать, так что Клавдии пришлось, самостоятельно вскипятив воду, отвести ее