форточку, он исчез навсегда. Обнаружив его отсутствие, мы с Клавдией пытались ходить по окрестным дворам, ожесточенно кискиская, но так его и не нашли.

В первые дни после ареста Рундальцова и гибели Жанны Робертовны Мамарина развила кипучую и совершенно бессмысленную деятельность. С детства привыкнув к особенному положению среди вологодской знати, она была абсолютно убеждена, что любая проблема решается запиской к Петру Николаевичу или визитом к Ивану Лаврентьевичу, а уж если почему-нибудь не помогут и они, то остается через Елену Петровну подействовать на Николая Николаевича – и тогда все уж точно пойдет как по маслу. Но когда вдруг оказалось, что та особенная невидимая сфера, которая позволила ей дожить до осени, почти не замечая происходящего кругом, все-таки не выдержала и лопнула, выяснилось, что мир вокруг за это время изменился до неузнаваемости. Петр Николаевич умер от апоплексического удара, Иван Лаврентьевич уехал в свою крымскую усадьбу, и о нем ничего не было слышно, Елена Петровна велела никого не принимать, а Николай Николаевич еще в августе отправился удить рыбу и до сих пор не вернулся. Дома́ кого-то из ее знакомых оказались заняты отрядами спящих вповалку на драгоценных коврах странных смуглых людей, вооруженных чуть ли не луками и копьями; какие-то квартиры стояли с закрытыми даже днем ставнями (из-за чего дом выглядел как многоочитое существо, сплошь поросшее бельмами), а некоторые семьи сочли за благо временно перебраться в свои летние дома в наивной, почти детской надежде, что произошедший переворот каким-то волшебным образом нивелируется, жизнь войдет в прежнюю колею, а мертвецы воскреснут.

Из прежних знакомых, которые могли иметь хоть минимальное влияние на новую власть, ей удалось найти лишь инспектора народных училищ Шамова, который, даром что был мужчина крупный, сам добровольно съежился и самоумалился и даже вошел на скромных правах в свежеорганизованный ревсовет народных учителей. Хотя среди происходящих событий о его сравнительно скромном начальствовании вроде покамест позабыли, он понимал, что это дело времени, и стремился сам, пока не поздно, добровольно оставить пост и раствориться в толпе своих бывших подчиненных. Ма-мариной, которая, отыскав наконец хоть кого-то из прошлой жизни, вцепилась в него как клещ с требованием немедленно идти освобождать Рундальцова, он признался с полувсхлипом, что в новой власти никого не знает, лишний раз напоминать о себе боится и никуда не пойдет. Две полезные вещи удалось у него узнать: что всеми делами заправляет там какой-то Шалва с грузинской фамилией (которую трясущийся от страха Шамов боялся даже выговорить, как еврей не смеет произнести имя Всевышнего) и что в большую силу при нем вошла Быченкова. «Медведица, сущая медведица», – восклицал Шамов, трясясь и даже как-то приседая от почтительности.

Тем временем Шленский, который теоретически представлял собой идеального парламентера для переговоров с большевиками, пропал и несколько дней уже не показывался. Сразу после того, как вывели Рундальцова, пока мы все были заняты бездыханным телом Жанны Робертовны, он незаметно выскользнул в дверь и был таков. Не явился он и на похороны. Мамарина несколько раз посылала к нему Клавдию с запиской, потом ходила к нему сама, но квартира его была заперта, и даже сестра куда-то пропала: дворник с соседнего постоялого двора, по новой моде украшенный красным бантом, заговорщицки сообщал, что товарищ Шленский изволят находиться на кооперации, – эти бесценные сведения вопроса о его судьбе отнюдь не проясняли.

Тюрьма, ненадолго опустошенная восставшими несколько месяцев назад, вновь была заполнена заключенными, но теперь теми, кто не сумел потрафить новой власти: по преимуществу бывшей мелкой жандармской и полицейской сошкой, не угодившей победителям. Кто-нибудь из теперешних властителей вспоминал вдруг о непереносимой обиде, испытанной пять или десять лет назад от полицейского урядника или городового, после чего брал с собой пару подручных и отправлялся этого городового арестовывать – для народного суда подобных обвинений оказывалось более чем достаточно. Гораздо более организованно действовали революционеры рангом повыше: выяснилось, что они еще с незапамятных времен, чуть ли не с прошлой революции, вели особенные списки лиц, относившихся к делу восстания без должного восторга, – и тут опять возникала, как чертик из коробочки, фигура Быченковой. Поговаривали (причем с каким-то пугливым восхищением), что именно она вела и хранила эти самые заветные списки, по собственной воле внося в них и вычеркивая разные имена – при этом урядники с жандармами ее не слишком интересовали, а прежде всего – лица образованных сословий, не сочувствовавшие (или недостаточно истово сочувствовавшие) революционному движению. Так, считалось, что по ее непосредственному приказанию были закрыты местные газеты «Северная заря», «Губернские ведомости» и «Вологодский листок», причем после закрытия последовали и аресты. Вообще, как выяснилось, степень злопамятности русских интеллигентов (среди которых по преимуществу и вербовались революционеры первого призыва) превосходила все возможные ожидания – в вину ставилась не только служба по ведомству Министерства внутренних дел, но и, например, в губернском земстве или государственном контроле: все это ныне именовалось «сотрудничество с царской властью» и подлежало суровому наказанию.

Тюрьму, в которой содержались заключенные, охраняли петроградские матросы. Их отряд еще летом прибыл в сонную недоумевающую Вологду и разместился в Свято-Духовом монастыре, изгнав оттуда его законных обитателей. С местными новыми властями они состояли в каких-то особенных отношениях: формально им, может быть, и подчиняясь, но в действительности вовсе не принимая их во внимание. Когда Мамарина на другой день после ареста Льва Львовича попыталась выяснить, в какой камере он находится и можно ли ему передать носильные вещи и книги, стерегущий главный вход матрос сначала грубо с ней заигрывал, а после вовсе прогнал, замахнувшись штыком.

Главная беда была в том, что у новой власти не было не только очевидного главаря, перед которым можно было ходатайствовать о нашем заключенном, но и единого центра. Еще существовала антибольшевистски настроенная городская дума, но ее влияние практически ограничивалось границами ее собственного здания; одновременно заседала земская управа, осмелившаяся даже робко слать в столицы телеграммы о непризнании большевистской узурпации; явной властью обладал таинственный исполнительный комитет, исполнявший, впрочем, неизвестно что и заседавший неизвестно где – так что отыскать его было совершенно невозможно. Во всех учреждениях, в которые ходили Мамарина с Клавдией, покуда я оставалась дома со Стейси, происходила чрезвычайно бурная и совершенно бессмысленная деятельность: висел клубами табачный дым, стучали «ундервуды», бегали заполошные курьеры, тяжело грохоча подбитыми железом каблуками; бритые мужчины в кожаных пиджаках выкрикивали в телефонные трубки приказания, которые некому было не только исполнить, но даже, кажется, и выслушать. В каком-то из коридоров им попался вдруг маленький убийца Бутырин, смиренно дремлющий на коридорной оттоманке в