плаще. Он держал винтовку, на которую иногда взглядывал, как бы не понимая, каким образом она оказалась у него в руках. И наконец, третий, в котором сразу чувствовался предводитель: выше двух остальных, худой, с длинными поповскими светлыми волосами, чисто выбритый, с глубокими морщинами, почти безбровый. Он, по последней революционной моде, был одет в кожаное пальто. Все трое прошли в дом, не отряхнув сапог, так что рядом с каждым натекла грязная лужа.

– Отряд рабочей самообороны, – представился длинноволосый, налегая на «о». – Вы, товарищи, кто здесь есть?

Тогда мне показалось странным, что, настороженно осматриваясь кругом, они вообще не обращали внимания на Шленского, который, приведя их в гостиную, так и остался стоять сзади. Выражение лица его было каким-то хмуро-растерянным.

– А чем, собственно, обязаны?.. – проговорил Рундальцов, поднимаясь с кресла.

– Сидеть спокойно, – взвизгнул вдруг маленький, хватаясь за свою винтовку.

– Я привык, чтобы глаза собеседника находились на одном уровне с моими, – отвечал Рундальцов, опускаясь, впрочем, обратно в кресло, – а пригласить вас присесть я по понятным причинам не могу.

– При старой власти бы пригласили сесть, конечно… – протянул длинноволосый, усмехаясь. – Фамилии ваши назовите.

– Мою фамилию вы могли прочесть на табличке у входной двери, если научены грамоте.

– Да уж пограмотней некоторых, – подал голос молчавший до этого пейзанин с шрамом.

– А остальные?

– А остальные – мои гости, которых я не вижу необходимости представлять.

– Я – Шленский, – вдруг подал он голос из-за спин пришлецов.

– Да тебя-то я знаю, – протянул длинноволосый. Шленский вспыхнул, рванулся было что-то сказать и замолк. – Я про остальных.

– Я Монахов, иерей.

– Еврей? – Все трое захохотали.

– Нет, священник.

Мы с Мамариной и Клавдией тоже назвались. При каждом имени длинноволосый кивал, как китайский болванчик.

– Еще в доме есть кто?

– Прислуга и ребенок.

– Всех сюда приведите быстро. Вы сходите (показал он на Клавдию), а остальные оставайтесь здесь. Клавдия вышла и через несколько минут вернулась с кормилицей и Жанной Робертовной. Они уселись рядом на диван.

– Девочка спит, мы не стали ее будить.

– Сколько лет девочке?

– Год.

– Ладно. Бутырин, обыскать дом. А ну, куда! – прикрикнул он на Мамарину, которая стала подниматься с кресла. Тут мне показалось, что пора вмешаться.

– Ребенок может испугаться, увидев чужого. Позвольте одной из нас сопровождать вашего… подчиненного.

– Я-то думал, что вы за вещи боитесь. Не тронет он ничего. Но нервничаете так – пусть кто-нибудь из женщин сопровождает. И запомните: подчиненных у нас нет. Есть товарищи.

Смуглый маленький Бутырин сунулся на кухню, в мою комнату, после чего затопал на второй этаж, закинув винтовку на плечо; приклад ее бился о балясины лестницы. Я шла за ним, поневоле ощущая исходящий от него запах: что-то звериное, но с нотами дегтя и еще чего-то горького; чувствовалось, что он слегка напуган и сам смущен своим испугом, – в такой ситуации люди склонны к нелепым поступкам, так что я была настороже. Между прочим, я первый раз оказалась на втором этаже, в собственных покоях Рундальцовых. Выглядели они как меблированные комнаты средней руки: коридор, по стенам которого были развешаны картины покойного Петра Генриховича – здесь была не только хорошо знакомая мне лошадь, но и другие сюжеты. Рабочий депутат машинально постучал в первую дверь, спохватился, исподлобья глянул на меня, чтобы проверить, заметила ли я его оплошность, дернул ручку и заглянул внутрь, после чего снова захлопнул дверь и двинулся к следующей. Тут-то, по особенной угодливой ухватке, с которой он открывал двери, я его и узнала: это был лакей из «Золотого якоря»; меня, конечно, он запомнить не мог. Все это он проделывал так быстро, что я даже не успела заметить, какая комната кому принадлежит. Внутрь он не входил. Пока он осматривал левое крыло, я стояла у лестницы; проходя мимо, он посмотрел на меня в упор, так что я заметила его расширившиеся зрачки: возможно, перед визитом к нам он принял что-нибудь для храбрости, либо сама ситуация действовала на него возбудительно. Наконец мы спустились вниз, и он отрапортовал длинноволосому, что во всем доме больше никого нет. Тот кивнул.

– Ладно, господа хорошие. Значит так: час назад кто-то из вас обстрелял из окна второго этажа красноармейский патруль. Легко ранен один боец. Раз дома больше никого нет, то выбирать приходится из присутствующих здесь. Дамочки, я полагаю, вне подозрений. О товарище Шленском не может быть и речи. Служитель культа вызывает у меня определенное беспокойство, но я почему-то думаю, что это не он.

Забавно, что чем дальше, тем интеллигентнее становилась его речь: пропало оканье, исчезли рубленые фразы и повторяемые через слово «товарищи», так что выглядеть он стал естественнее, а оттого опаснее. Почему-то любая маска, добровольно надеваемая человеком, дополнительно сковывает его действия: так, актер, играющий на сцене палача, как бы он ни хмурил брови из-под красного капюшона и ни размахивал топором, никогда не будет столь же страшен, как незаметный серенький мужичонка, деловито и без всякого выражения инспектирующий эшафот, установленный на базарной площади. Так и сейчас: пока длинноволосый выламывался, изображая простолюдина из Усть-Сысольска, нас разделяла эта сценическая условность – но вот из-за маски выглянуло его собственное лицо, куда как страшнее предыдущего.

– Это мы рассуждали индуктивным методом, по Миллю, – сообщил нам бывший крестьянин, явно наслаждаясь происходящим. – Но есть и дедуктивный метод, по Боклю. И оба они указывают нам на одного и того же подозреваемого, бывшего гимназического учителя, известного провокатора и предателя рабочего движения, разыскиваемого социал-демократической партией, гражданина Льва Львова Рундальцова.

– То есть мою фамилию вы все-таки запомнили, – криво усмехнулся Рундальцов. Кровь отлила от его лица, так что белокурая его борода вдруг как-то разом потемнела.

– А фамилию вашу я и не забывал, – в тон откликнулся длинноволосый. – Но, между прочим, и Бокль, и Милль поинтересовались бы, где орудие преступления. А мы на это, не смущаясь, ответили бы: сейчас найдем и продемонстрируем. Бутырин, посмотри-ка…

Он театрально закатил глаза и, поводив длинным указательным пальцем, вдруг уставил его точно на полку с «Историей русской словесности»:

– А посмотри-ка вот здесь!

Бутырин как-то боком подбежал к полке и так неловко дернул за верх книги, что надорвал корешок. Рундальцов поморщился, как от физической боли. Со второй попытки Бутырин откопнул в сторону том Полевого и достал из-за него револьвер. Держа за ствол, он показал его длинноволосому. Тот торжествующе заулыбался.

– А вот и оружие, совершенно лишнее для скромного учителя естествознания, но абсолютно необходимое для матерого провокатора. Загадка наша решена. Пойдемте, Лев Львович.

– Тут явно какая-то ошибка, – сказал, поднимаясь, отец Максим. – Мы все были в