я порой посматривала на свои часики от Мозера с фосфоресцирующими стрелками, чтобы понять, сколько еще осталось до конца: я твердо решила высидеть сеанс. Свидание вышло неудачным, он отвечал ей сухо, она обиделась – и через несколько месяцев выяснилось, что она отравилась, причем от несчастной любви. Обычная фильма на этом бы и закончилась, но в действительности именно тут и началось настоящее действие, потому что благодаря утрате герой получает дар особенного зрения – и ежедневно встречает свою возлюбленную, являющуюся к нему в виде призрака. Их чистые, невинные и совершенно бесплотные свидания продолжаются еще долго – покуда он не решает оставить мирскую жизнь ради того, чтобы перейти роковой рубеж и больше уже не расставаться со своей подругой.

Не могу сказать, что я в самые драматические минуты действия полностью забывалась, отрешившись от себя самой (а, собственно, для этого-то людям и служит искусство): конечно, чем дольше я не видела Стейси, тем беспокойнее мне становилось. К прочим нашим дарованиям нам остро не хватает возможности предсказывать будущее, но почему-то Господь нас им не наделил: значит, надо быть всегда готовым к любому повороту. О том, что день выдался хорошим, мы узнаем, когда он уже кончился, а ничего дурного не произошло, – и, конечно, это неумение отступить на шаг и осмотреть происходящее с некоторой дистанции обходится нам весьма дорого.

Сейчас даже без помощи хроники Быченковой я очень хорошо вижу цепь событий, приведших к катастрофе. Понятно, что на фоне масштабов свершающегося катаклизма семья Рундальцовых была даже не песчинкой, а тысячной долей песчинки: никто специально не прицеливался, чтобы разрушить наш маленький мирок – как крестьянин, катящий на телеге по проселку, вовсе не думает о муравье, которого переехало колесом, – отчего муравью, конечно, ничуть не легче. Через день или два после той самой железнодорожной забастовки восставшие арестовали губернатора и разоружили жандармов: об этом сообщил Шленский, забежавший к нам вечером этого же дня. Был он в своей обычной серой альмавиве, но при этом в сапогах, перемазанных грязью, даром что на улице был легкий морозец. Мамарина, прицепившаяся к его обуви, вырвала-таки у него признание, что утром этого дня он переправлялся на остров, указанный на карте сокровищ, и пробовал там копать: как и предполагалось, ничего не нашлось. Но самое главное, что тут же отметил Рундальцов, – то, что арест губернатора и фактический захват власти в городе был для Шленского полным сюрпризом, иначе он вряд ли выбрал бы этот день для своих кладоискательских забав. Выходило, что его не только не позвали возглавить этот процесс или хотя бы в нем участвовать, но даже не поставили в известность: либо он как-то оплошал в первые дни после прибытия в Вологду эмиссаров из Петрограда, либо вообще его роль пропагандиста и провозвестника закончилась одновременно с началом мятежа.

В ближайшие несколько дней, несмотря на то что город фактически остался обезглавленным (ходили слухи про какой-то Временный комитет управления губернией), он по инерции продолжал жить по-прежнему, как гильотинированная курица, которая делает еще несколько неверных шагов. Интересно, что она чувствует: верно, ощущает какую-то особенную свободу после того, как ее отпустили грубые руки кухарки и, может быть, холодок в районе шеи – поскольку прочие органы чувств уже ей недоступны. Для нас же, напротив, главные изменения фиксировались слухом: через выкрики газетчиков: «восстание в Кронштадте», «революция в Москве», «отречение царя», «резня на улицах». Последнее было уже местным фактом: первым делом группа мятежников захватила здешнюю тюрьму, выпустив оттуда заключенных. Среди них малая часть действительно была «политическими» – они быстро примкнули к основной группе боевиков и растворились в ней. Остальные же – убийцы, насильники и воры – просто разбрелись по городу, что прямым образом, благо жандармы были уже разоружены и низложены, отразилось на его обычной жизни.

Как ни странно, несмотря на все эти новости, наша гимназия продолжала работать. Быченкова ходила гоголем и таинственно намекала на свое участие в происходящих событиях, причем оказывалось, что где-то там, на самом верху новой власти, подвизался и ее муж, что, на первый взгляд, вообще ни в какие ворота не лезло: что это за революция рабочих депутатов, которую возглавляет крупный латифундист и ростовщик! Остальные наши учительницы хоть и были по-прежнему настроены восторженно (в частности, в первые же дни они чуть не поголовно нацепили красные банты), но где-то на периферии их честных душ мелькали маленькие оппортунистические мыслишки, проносилась какая-то тень разочарования. Все они считали себя в той или иной степени приближавшими революцию: они исправно разносили полудозволенные книжки, на собраниях пели «Марсельезу» и презрительно кривились при виде городового – и вот, когда революция победила, они не то чтобы хотели немедленной награды, но, по крайней мере, ждали признания своих заслуг. Вместо этого первыми несомненными эффектами новых событий было то, что подорожала провизия и по улицам сделалось небезопасно ходить. На робкий вопрос, долго ли надо будет это терпеть, адресованный Быченковой чуть ли не через месяц, она разразилась целой отповедью, так что несчастная «милочка» (не помню, кто это был) сидела во все ее продолжение пунцовея и теребя красный бант. «Как вы можете думать все время только о себе, – вещала Быченкова, – когда страна впервые после тысячелетнего рабства сбросила оковы и готовится вздохнуть полной грудью! Как вы смеете говорить о какой-то несчастной говядине и жалких копейках, когда происходят события планетарного масштаба. Посмотрите на себя – это ветхость говорит вашими устами!» (Между прочим – сама она теперь ездила в гимназию в сопровождении мамелюка из подручных мужа.) По всему выходило, что думать в такую минуту о том, чем накормить собственных детей и как не быть ограбленной по пути домой, – это страшная пошлость и ренегатство, а надо, милочка, напротив, продолжать учить деточек, потому что они уже будут жить в новой коммунистической России. При этом внушающая сила ее тоненького голоса была такова, что вся эта набившая оскомину из раза в раз повторяемая чушь действовала на аудиторию совершенно гипнотически. На протяжении этой речи я несколько раз замечала, как ближайшие соседки той неосторожной, что посмела задать неловкий вопрос, тихонько, хоть на пару дюймов отодвигались от нее как от завшивленной: казалось, что стоит Быченковой щелкнуть пальцами, как они набросятся на нее и растерзают.

В своей книге она перечисляет главные вологодские происшествия ближайших месяцев: оказывается, летом 1917 года у наших местных революционных небожителей происходило множество удивительных событий: стачка сменяла забастовку, за конференцией рабочих депутатов следовал съезд тоже депутатов, но уже солдатских – и так далее. У Рундальцовых,