бродячего театра. Напротив, если что и могли внушить эти спонтанные представления, дававшиеся под открытым небом, то как раз бесконечное почтение к верховной воле, поскольку в них Петрушка, выходивший гоголем из нескольких испытаний подряд, все-таки попадал в лапы безобидного с виду барашка, который оказывался чертом. Здесь было что-то более глубокое – может быть, не без основания ощущая вначале самих себя жалкой пародией на исчезнувшую вдруг по всей России власть, они остро нуждались в существовании рядом хоть умозрительных, но еще менее легитимных явлений, чтобы пародия, так сказать, второго порядка придавала тень основательности своему сомнительному оригиналу. Так, совсем уж непотребное самостийное судилище в Вологде должно было по высшему замыслу или по дьявольскому инстинкту стать контрастом к большевистскому суду в Петрограде, который по сути был столь же беззаконным балаганом.

Этот матросский суд быстро приговорил всех подсудимых к смертной казни, в последний момент отчего-то помиловав Кичина (причем внезапное это милосердие пропало втуне, поскольку следующим вечером он, натерпевшись за ночь страха, умер от приступа грудной жабы). Еще находясь на кураже и, может быть, опасаясь, что к утру в дело войдут внешние силы, решили немедленно привести приговор в исполнение. Для храбрости еще пили, посылали за привычными уже девками в соседнее село, но те, что-то почувствовав, заартачились и не пришли, несмотря на посулы и угрозы. Некоторые сладострастники подбивали своих товарищей ехать за непокорными сабинянками, но революционное самосознание взяло верх, и решили сперва покончить с арестованными. Наконец, уже на рассвете запрягли пасшуюся в тюремном дворе лошадь (хозяин которой за несколько дней до того приехал проведать арестованного зятя и сам был захомутан), вывели троих связанных заговорщиков, погрузили их в телегу и двинули прочь.

Застоявшаяся лошадь весело трусила по черной подмерзшей земле (осень в этом году была бесснежная); матросы шли следом пешком. Почему-то мне особенно жалко, что Лев Львович не мог в это последнее свое путешествие как следует разглядеть так любимые им милые живые детали, бесконечные пленительные хитросплетения природы; не сумел проститься со всеми травинками и цветами, бо́льшую часть которых он знал по имени. Земля была голой и пустой, на горизонте серо-коричневыми купами громоздился облетевший лиственный лес с мокрыми ветвями, светлые будылья высохшей травы кое-где топорщились над жнивьем, и только откуда-то издалека, где вставал на горизонте зеленый бор, тянувшийся уже без перерыва на десятки, если не сотни верст, доносилось посвистывание клеста.

Через полчаса они добрались до каких-то развалин. Русская жизнь, особенно народная, вся проходит в интерьерах навязчивой ветхости, уютного старья: как будто одежда, попавшая в крестьянский обиход, немедленно становится лохмотьями. Меня всегда этот свершившийся распад трогает до боли – сильнее, чем зрелище человеческого старения. Глядя на какую-нибудь скрюченную ведьму, я могу мысленно размотать назад клубок ее жизни, вообразив ее налитой жизненными соками бабою или бойкой молодайкой. Но при взгляде на гнусные тряпки, в которые она кутается, чтобы отгородиться от подступающего холода, мне тошно понимать, что когда-то это был новенький, выбеленный шерстяной платок. Ей-то предстоит вечная жизнь по ту сторону роковой черты, а вот изношенные ею вещи так и канут в небытие. Раньше, еще полвека назад, по дорогам бродили тряпичники, скупавшие лохмотья, чтобы продать их на бумажные фабрики: так ничтожная тряпочка при легком везении могла сделаться частью новой книги, обеспечив себе вечную жизнь. Но с тех пор (могу себе представить, какие невидимые глазу битвы могучих сил стояли за этим) эту привилегию выторговали деревья, которые, между прочим, и так умели, обратившись в перегной, вырастать из него вновь, – и у тряпья эти шансы отняли.

Человек, сам того не замечая, ежеминутно входит в соприкосновение с тысячами вещей, существ, сил и явлений. Бо́льшая часть этих встреч не оставляет на их участниках никакого следа: как беглый взгляд, которым пеший путник провожает, стоя на переезде, проехавший мимо поезд, никак не затронет его пассажиров. Но какие-то шестеренки в этом гигантском механизме сопряжений иногда вдруг входят в зацеп. Русская природа немилосердна и к живым существам, и к вещам предметного мира, так что развалины, у которых остановилась телега с заключенными, могли стоять на этом месте и пятьдесят, и пятьсот лет. Кто-то когда-то выстроил здесь домишко – у самой дороги, далеко от всякого жилья. Был ли это отвергнутый обществом бирюк, разоблаченная колдунья, стихоплет-мечтатель? Или, напротив, какая-то предприимчивая душа, вроде Быченкова, задумала некогда поставить здесь кабак, но вдруг отменили откупа и пришлось переключаться на иные источники дохода? К нашему времени от домика осталась одна наполовину разрушенная стена с выбитыми окнами и массивная, на полкомнаты, печь, какую обыкновенно кладут в мещанских домах на севере: тоже полуразрушенная, с осыпавшейся штукатуркой, но продолжающая безнадежно грозить небу своей покосившейся трубой. Заключенным велели слезть и стать к стене. После бессонной ночи все трое пребывали в каком-то сосредоточенном оцепенении. Со связанными руками, неловко ступая, они подошли к развалинам. Густо поросшие уже прибитой морозом крапивой, руины были окружены грудами невидного под ее покровом мусора, так что приблизиться к самой стене было почти невозможно. В группе матросов возникло замешательство: разобрав винтовки, ехавшие кучей в той же телеге, они обнаружили, что их на одну меньше, так что кому-то из палачей оружия не доставалось – по какому-то инстинкту каждому вдруг жгуче захотелось оказаться этим единственным. Наконец разобрались, зарядились, построились. Время убыстрилось и пошло вскачь. С неба посыпались вдруг не снежинки даже, а белая крупка, отдельные льдистые шарики. Рундальцов, приоткрыв рот, умудрился поймать один, как собака ловит брошенный ей орешек, и разжевать. Он был свежий и твердый, с каким-то особенным мятным, что ли, или солоноватым привкусом, который привел на память Льву Львовичу что-то давно забытое, но что – вспомнить он так и не успел.

Мы узнали об этом около полудня: Шленский, отправившийся с утра в бывшее губернское правление, где хозяйничали красные, чтобы торжествующе предъявить свой революционный патент, вернулся через час. Растрепанный, с прыгающей челюстью, он не с первого раза смог выговорить свою роковую фразу – а сказав, как новичок на сцене, остался стоять столбом в своей нелепой кожанке, пока Мамарина, хищно растопырив руки, медленно подбиралась к нему, чтобы, вероятно, казнить на месте. Клавдия, подскочив и грубовато дернув за плечо, привела ее в чувство, так что она, бросившись в кресла и закрыв руками лицо, тихо зарыдала. Совершенно бесстрастная на вид Клавдия переспросила, не может ли быть ошибки (ни малейшей) и когда можно будет забрать тело. О последнем Шленский, поспешивший сразу к нам, спросить позабыл, но,