яблока, а вы уши тащите», – проговорил он тонким, писклявым голосом, как бы вступая в диалог сам с собой. Не знаю, что в этот момент почувствовал гусь, но, похоже, он был заворожен не меньше моего, так что пропустил роковой бросок. Старик кинулся на него, и через долю секунды добыча уже грузно билась у него в руках. Широко ступая, он дотащил гуся до стоявшей у сарая деревянной колоды (при этом собака, увидев, что он направляется в ее сторону, шарахнулась и отбежала от двери), взгромоздил на нее бешено сопротивляющуюся и орущую птицу и прижал ее всем телом к колоде. Одной рукой он придерживал ее за шею, не давая ей клеваться, а другую запустил куда-то под крыло. Гусь истошно орал и дергался. Через несколько секунд старик распрямился, держа в руке два крупных пера. Гусь, соскочив с колоды, метнулся обратно в сарай. Собака плюхнулась в песок и принялась вылизывать себе под хвостом.

– Второе и четвертое из левого крыла, – сообщил нам старик, подходя. – Самые лучшие и единственные пригодные для моих целей. Позвольте отрекомендоваться: Андрей Константинович Монахов, бывший профессор, бывший ученый и вообще бывший человек.

Тут-то я сообразила, что это был отец нашего отца Максима, трагически знаменитый публикатор древних рукописей и автор письма в бутылке, наказавший Шленского за алчность и легковерие. Удивительно, что если обычно природа старается хоть как-то потрафить верующим в наследственность и придать минимальное сходство предкам и потомкам, то здесь она действовала от противного: отец Максим внешне был абсолютным антиподом своего отца. Впрочем, сравнить их, поставив рядом, мне не пришлось: экс-профессор объяснил, что вся семья отправилась в какую-то Бушуиху, где в монастыре скончалась их родственница, – его же, как он не замедлил мне сообщить, не взяли за атеизм и неумение вести себя в обществе. Произнеся все это, он шутовски наклонил голову набок, явно ожидая, что я либо попрошу у него подробностей, либо стану его разубеждать, свидетельствуя, что на всем протяжении нашего пятиминутного знакомства он вел себя как джентльмен и рыцарь, – но мне, признаться, уже осточертели уязвленные мужские самолюбия. Я по возможности сухо спросила его о возможности передать записку отцу Максиму. Как-то получалось, что я оказалась стиснута обстоятельствами двух безумий – я не могла отговорить Мамарину от отъезда и, следовательно, обязана была ехать с ней, но при этом должна была вверить жизнь ни в чем не повинной Клавдии исполнительности этого шута, который, как мне показалось, мог с равным успехом передать мою записку сыну или, запечатав ее в бутылку, отправить прочь по речке Тошне. Помешанный же тем временем, глядя на Стейси, корчил ей гримасы, надувал щеки и даже как-то по-особенному шевелил крыльями носа, отчего она весело смеялась.

Я попросила у него карандаш и клочок бумаги, но тут он удивил меня по-настоящему.

– Вы сегодня едете? Никак ее не остановить? – произнес вдруг он совершенно серьезным тоном, глядя на меня в упор острыми глазками (видит Бог, я ни словом, ни намеком не успела об этом обмолвиться).

Я кивнула.

– Тогда зайдите в дом и подождите, я вам кое-что вынесу. Записочку извольте написать, но я и на словах все про Клавдию вашу передам. (Нотабене: я еще ни слова не сказала ему про Клавдию.)

Массивный двухэтажный дом внутри оказался просторным и светлым: сейчас, в отсутствие многочисленных детей, он выглядел бы заброшенным (как любое опустевшее здание, привыкшее к многолюдству), если бы не его крылатые обитатели: на широких полках первого этажа стояли десятки клеток с птицами, оглашающими воздух своими трелями. Удивительно, что весьма словоохотливый отец Максим ни разу не обмолвился о том, что в доме у них живет такое множество питомцев: здесь были желтые канарейки, голубые и зеленые попугайчики, наши рыжеватые клесты с забавно перекрещенными клювами, скромные щеглы с красными грудками, пестрые синички, еще какие-то неизвестные мне птицы – и все это непрерывно пело, пищало, клевало зерна, перепархивало с жердочки на жердочку. Стейси смотрела на них совершенно завороженно.

Увлекшись птицами, мы не заметили, как наш хозяин ускользнул куда-то вбок и вскоре громко затопал по невидимой лестнице. Почему-то именно здесь, среди птиц, в чужом доме наедине с его неуравновешенным жильцом, на меня снизошло вдруг особенное спокойствие, которого я не чувствовала долгие месяцы. Наша (я имею в виду существ, подобных мне) жизнь состоит из сплошной тревоги: ежесекундно мы прокручиваем в своей голове десятки трагических сюжетов, заканчивающихся увечьем или гибелью объекта нашей заботы. Представьте, что вы находитесь в крестьянской телеге, которая с бешеной скоростью мчится по булыжной мостовой, – и у вас в руках драгоценная хрустальная ваза, которую вы должны сохранить: тогда вы почувствуете десятую часть того, что мы ощущаем ежеминутно. Жизнь человека настолько хрупка, а мир вокруг настолько опасен, что любая, самая маленькая оплошность или отлучка грозит трагедией. Маленький ребенок может задохнуться, захлебнуться, обвариться кипятком, упасть с кроватки, быть укушенным бешеной собакой или угореть – и все это без единого предупреждения, односекундно, из-за нелепого совпадения простейших обстоятельств – и если его хранитель отвернется. Каждый раз, отлучаясь из дома, я ощущала нараставшее беспокойство, избавиться от которого могла, лишь вернувшись и обнаружив, что моего отсутствия никто толком-то и не заметил. Чуть-чуть полегче стало, когда из-за болезни Мамариной Стейси стала ночевать в моей комнате: мне достаточно было среди ночи открыть глаза и прислушаться, чтобы различить в темноте ее силуэт и услышать ровное дыхание. И вот теперь, днем, в доме отца Максима на меня вдруг опустилось подобие мягкой блаженной темноты, которая окружает с двух сторон жизнь обычного человека. Здесь было сильно натоплено, так что я расстегнула Стейси тулупчик и сняла теплую шапку: впрочем, завороженная птицами, она вовсе не обратила на это внимания. Сложив одежду на лавку и взяв ее на руки, я медленно ходила вдоль клеток, показывая и называя ей тех птиц, которых знала сама. Некоторые из них прекращали клевать и смотрели на нас. Очевидно, старик не закрыл входную дверь, поскольку через некоторое время к нам протиснулась собака, которая, виляя хвостом, присоединилась к экскурсии. Завидев собаку, Стейси потянулась к ней, и мне пришлось сесть на лавку, чтобы дать ей ее погладить. Собака положила морду мне на колени и зажмурилась от наслаждения. В эту минуту вернулся старик.

В руках он нес несколько конвертов из плотной бумаги.

– Вот это вам пригодится, – проговорил он как бы задумчиво. – Смотрите, я их пронумеровал. Первый отнесете в Петербурге в лавку Клочкова, если она еще открыта. Сам-то он помер