мобилизованные, от сохи, те отворачиваются, крестятся, видно, что не по нутру им пока ещё злодейства. Да вот беда, злодейству-то быстро учат. Ревкомы учинили, революционные комитеты то есть. Вот от них да от продотрядовцев самая беда-то и идёт. Так что вы уж, господа прапорщики, смекайте — помочь нам оказать надо, коль не хотите, чтобы весь Дон за большевиками пошёл.

— Так как же он за ними пойдёт, — терпеливо спросил дотошный Ниткин, — если большевики вас обижают, разоряют, грабят, вывозят хлеб, отбирают оружие, бесчестят, расстреляли священника?

— Да вот так и пойдёт, — сердито отвечал казак. — Безголовый пошёл народишко, злой. Все думают — это не про меня. Это я, коль чего, в продотрядовцы запишусь. Иные и записываются… эх, ребятки, уж простите старика, молоды вы совсем, хоть и прапорщики…

Глава VIII.2

Вахмистр Михайло Петрович вскоре уехал в ночь в двумя провожатыми; Севка Воротников вернул всё отобранное было оружие. В темноте какие-то особо отчаянные из красных устроили «поиск», перестреливались с боевым охранением александровцев; надо было не думать, не рассуждать, а стрелять, чем Федор Солонов и занялся не без чувства облегчения — от мыслей становилось совсем плохо.

— Слушайте, товарищ начдив-15, новый боевой приказ. Немедленно грузите дивизию.

— Есть, товарищ командующий, — комиссар Жадов сумел-таки выучить военный язык и владел им теперь вполне свободно. — Куда нас перебрасывают?

— На восток. На тихий Дон. Который теперь, увы, совсем не тихий.

— К Вешенской? — негромко спросила Ирина Ивановна, словно уже зная ответ.

Сиверс кивнул.

— Дело там дрянь, — сказал откровенно. — Казаки взбунтовались. Само собой, прежде всего богатеи, зажиточные… казачью бедноту запугали, обманули… у этих нагаечников был шанс искупить свою вину перед трудовым народом, сдать хлеб, сдать оружие, вступить в Красную армию… а они, контра этакая, бунтовать вздумали!.. Прав, тысячу раз прав ЦК был, жаль только, запоздала его директива о расказачивании, надо было это делать, пока царь со своей камарильей сопли в Елисаветинске на кулак наматывали, рыдая по дворцам своим да богатствам. Ну да ничего. Фронт встал, мы хоть и давим, но пока не прорвались; противник наступать не пытается, так что дивизию твою, Жадов, я отправляю на Дон. Донской ревком просит о помощи, контрреволюционный мятеж надо давить. Тем более, что дивизия у тебя хорошая, надёжная, пролетарская. Рабочий люд нагаечников ой как не любит, на куски рвать станет, только команду дай.

— А регулярные части Донревкома что ж, ненадёжны, выходит? — прежним тихим голосом осведомилась товарищ Шульц.

Сиверс недовольно дёрнул усом.

— Всё-то вы знаете, дорогая товарищ Ирина Ивановна… ненадёжны, да. Мужики мобилизованные, бар они ненавидят, а вот в казаках, особенно в бедноте казаческой видят таких же, как они сами, пахарей. Вот и колеблются. А мы с вами колебаться не должны. И рабочая дивизия, харьковский пролетариат, должна быть готова исполнить любой приказ. В том числе и разоружить, если надо, выказывающие отсутствие твёрдости полки. Никаких митингов! Никаких речей! Железная дисциплина и беспощадность к врагам рабочего класса! Эх, жаль, сам поехать не могу. Просился — ЦК не отпустил. Так что, — левый ус его пополз вниз, лицо перекосилось в гримасе, словно маска в дурном кукольном балагане, — придётся вам и за меня постараться, товарищи Жадов и Шульц.

— Слушаюсь, — молодцевато отватил комиссар, Ирина Ивановна промолчала.

В полках известие встретили радостно. Рудольф Сиверс был прав — «нагаечников» рабочие ненавидели едва ли не больше, чем «золотопогонников».

Из Изюма через Харьков проследовали на Калач. Железные дороги, столь густо оплетшие Донбасс, Область Всевеликого войска Донского обходили стороной.

От Калача двинулись пешим порядком — в череде других частей, конных и пеших, направлявшихся на подавление «белоказачьего мятежа», как это называли газеты. Шли весело. Февраль миновал, фронт медленно-медленно, но продавливался к югу, добровольцы отдавали версту здесь, полверсты там, и в штабе Южфронта не сомневались, что до победы — рукой подать. Ещё одно усилие, другое — и клятые «золотопогонники» побегут, не выдержав пролетарского напора.

И уже за Калачом дивизию нагнали два совершенно не похожих друг на друга человека. Непохожих, хотя посланы были одними и теми же инстанциями.

— … Товарищ Шульц! Ирина Ивановна! Vi tsufridn ikh bin![29] Товарищ Жадов!..

— Яша! Товарищ Апфельберг! — ахнула Ирина Ивановна. — Какими судьбами?

Яша Апфельберг, начальник отдела печати в ВЧК (хотя теперь, скорее всего, уже «бывший начальник», широко улыбался с саней, размахивая руками. Был он в добротном полушубке, добротных валенках, с кобурой на поясе, правда, видно было, что оружие носить он не умел и привычки к нему не было.

— Ах, Ирина Ивановна, Ирина Ивановна! — Яша галантно расшаркался прямо среди растоптанного грязного снега, поцеловал товарищу Шульц руку (чем вызвал, мягко говоря, неласковый взгляд комиссара). — Ну что там за жизнь, в этом Питере? «Вена» закрылась. Из газет выходят только «Правда», «Известия», ну и ещё пара городских, так там одно и то же. Отделу печати делать нечего, работать не с чем и не с кем. Скучно мне стало в столице, дела хочется!.. Пошёл к товарищу Ягоде, попросился на фронт. Генрих Григорьевич — к Льву Давидовичу; товарищ Троцкий собственноручно резолюцию начертали — «разрешаю». Я в военное министер… то есть в военный наркомат. Там спрашивают — куда хотите? Я им, про вас памятуя — если можно, товарищи, то в пятнадцатую стрелковую. Отлично, говорят, там как раз нужен зам начдива по политической части. То есть теперь это я у вас комиссаром буду, Миша.

— Комиссар у комиссара, — улыбнулась Ирина Ивановна.

— Что-то в этом роде, — разулыбался Яша. — Вообще-то нужна нам фронтовая газета, чтобы бойцы не от баб базарных все новости узнавали, а от нас, из проверенного источника.

— Отличная идея, — согласилась товарищ Шульц. — Вот только где мы возьмём…

— А я уже всё достал! — жизнерадостно сообщил Яков. — Походная типография гвардейского корпуса, в превосходном состоянии, vos gelt iz felndik[30]! Только… — он вдруг слегка приуныл, — ехал тут со мной из Питера ещё один типчик… тоже по вашу душу, в вашу дивизию… да я его опередил. Мрачный очень типчик. Я бы с ним в «Вене» за один столик не сел. Ну да ничего, живы будем — не помрём, всех одолеем!..

На последнем привале перед «фронтом» — в селе Новая Криуша — штаб дивизии догнал и ещё один человек. И тоже из Питера.

Был он худощав до такой степени, что казался измождённым. И носил он, в отличие от жизнерадостного и щеголеватого Яши, не полушубок, а старую солдатскую шинель, видавшую виды, кое-где с подпалинами от походных костров.

— Штокштейн, — представился он, протягивая сухую, но крепкую ладонь. — Эммануил Штокштейн, прислан в дивизию