запротестовал Жадов, однако Штокштейн лишь отмахнулся.

— Я знаю. Не надо приводить цитаты. Но диалектически — я прав. Свойство капитала — непрерывно стремиться к самоувеличению, любой ценой и безо всякой цели. Мелкие хозяйчики неизбежно разделятся. Кто-то разбогатеет, кто-то разорится. Разбогатевшие захватят земли обедневших, а их самих превратят в батраков.

— Так и что ж тогда?

— Вы не читали труды Владимира Ильича о кооперации?

— Кооперация — это хорошо, — вступила Ирина Ивановна. — Но она и так есть. И при царском режиме. Мелкие хозяйчики, как вы выразились, товарищ Штокштейн, объединялись — по самым разным направлениям…

— Это не настоящая кооперация. Настоящая — это когда никакой частной земли, никакого лоскутья наделов, а большие поля, обрабатываемые коллективно, сообща! И не лошадьми, а мощными тракторами! Слыхали о таких?

— Слыхали, слыхали, — отмахнулся Жадов. — Только я вот смекаю, что первое дело — это люди. А трактора — уже потом.

— Аполитично рассуждаете, товарищ начдив! Аполитично!

— Неважно, как рассуждаю. А только учти, Штокштейн, я тебе тут хватать кого ни попадя не дам. И можешь на меня жаловаться, хоть самому Льву Давидовичу. Или Владимиру Ильичу.

Несколько мгновений Штокштейн глядел на Жадова не мигая, словно неживой.

— Глуп ты, как я погляжу, — сказал он наконец, даже с оттенком некоей жалости. — На Льва Давидовича тут хвост задрал, а того не понимаешь, что одного слова товарища Троцкого хватит, чтобы тебя враз — и к стенке. И тебя, и всю твою дивизию.

Глава VIII.3

— К стенке — это да, это у нас умеют, — не испугался Жадов. — Вот как с беляками управимся, тогда и разбираться со мной станешь. А пока что делом своим займись, шпионов лови. Но и только.

Штокштейн поднялся, пожал плечами.

— Глуп ты, — повторил он, словно надеясь, что на сей раз Жадов-таки потеряет терпение, но тот и бровью не повёл. Яша Апфельберг — тот весь кипел и мало что не подпрыгивал, Ирина Ивановна сидела бледная, как снег, и неподвижная, как снежная же статуя, пряча руки под столом. Особист на прощание фыркнул, хмыкнул, накинул шинель и пошёл прочь из избы, не сказав более ни слова.

Трудно даже измыслить для солдата что-то хуже и злее отступления. Уходишь, оставляешь врагу своё, кровное, или, во всяком случае, то, что считаешь таковым. Но ещё, как оказалось, тяжелее сидеть в обороне, и каждый день узнавать, что соседи справа или слева хоть и немного, но подались назад, а потом ещё и ещё, и вдруг оказывается, что твой отряд, не отступивший ни на шаг — в полукольце, и начальство велит отступать; и вот ожидание этого проклятого приказа, как понял Федор, куда хуже самого отступления.

Казалось, и не наступали они никогда на Юзовку, не брали город лихой атакой, не захватывали в плен самого командарма Южной революционной — а всегда сидели вот так на позициях, перестреливаясь с неприятелем, да перекидываясь с ним снарядами — да время от времени ходили в короткие фланговые атаки, когда соседи справа и слева начинали проседать, подаваться назад. Александровцы ударяли, отбрасывали врага — благодаря выучке и трезвому расчёту. Но сколько ещё могло так продолжаться?..

Вахмистр Нефедов уехал, канул в неведомость, и кадеты стали про него забывать; однако пять дней спустя Две Мишени привёз строгий приказ — с позиций сняться, передать её 2-ом офицерскому полку, самим же скорым маршем двигаться к железной дороге, грузиться в эшелон.

Впервые за всё время войны боевые части Александровского корпуса собрались все вместе — все три старших роты. Четвертую, с четырнадцатилетними подростками на фронт всё-таки не пускали.

А потом прозвучало — Миллерово.

Слово сорвалось, запорхало дивной бабочкой, предвестницей ещё далекого лета.

…Миллерово не так давно заняли всадники Улагая. Удары по их открытым флангам ничего не дали красным — улагаевская конница сама контратаковала, устраивала засады, и продержалась, покуда к Миллерово не подошла пехота Дроздовского полка во главе с самим Михаилом Гордеевичем. Город белые удержали, оттеснив красных от железной дороги на Луганск. Именно там, в Миллерово, находился сейчас правый фланг Добровольческой армии; красные пытались его обойти, но так и не смогли переправиться крупными силами в нижнем течении Донца до его слияния с Доном, а на левом берегу Дона-батюшки их силы ещё только разворачивались. Конечно, понимал Федор, начни большевики наступление вдоль восходного донского берега и добровольцам придётся туго — не будет иного выхода, кроме как снимать войска из Донбасса.

Приходили известия и из Царицына, что там собираются крупные силы красных, прибывающие по Волге пароходами и перебрасываемые эшелонами с севера. Астрахань оставалась в их руках, а от уральских казаков вестей не было.

Но сейчас они все собирались в Миллерово: кадеты-александровцы, дроздовцы, келлеровцы, улагаевцы, марковский ударный полк, корниловцы, алексеевцы… Кубанские казачьи части, небольшие числом, но зато истинно добровольческие, мобилизацию там провести так и не удалось. Нижнедонские полки, сохранившие верность Государю, сводный лейб-гвардии казачий атаманский полк — вчерашние соперники ныне стояли плечом к плечу; сводно-гвардейский конный полк, сводно-гвардейский пехотный полк — лучшие из лучших, добравшихся с императором до Елисаветинска или достигшие Ростова уже после.

Мартовский снег уже осел, напитался влагой, дороги размокли, обернувшись поистине «направлениями»; в распутицу наступать трудно.

Красные пикеты располагались в версте к северу от окраин Миллерово, и настоящую оборону тут только начали выстраивать, но успели уже немало, как докладывали военлёты. Окопы и траншеи, колючую проволоку вот не завезли пока, видать, и на бездонные армейские склады центральных округов начали показывать дно.

Александровцы шагали сырым холодным рассветом, на сапоги липля тяжёлая грязь, словно сама земля не желала отпускать их от себя. Остановись, мол, куда лезешь, мальчишка, тебе ведь жить да жить!..

Но они шагали. Первой роте везло — потери оставались «на приемлемом уровне», как угрюмо выразился Петя Ниткин.

К фронту их перебросили в последнюю ночь. Зарю встретили на подступах к позиции, а с первыми лучами солнца заговорили орудия добровольцев.

Сорвались с место бронепоезда, двинулись по уходящей на север ветке, щедро рассыпая снаряды по окрестностям. Серое пространство вокруг, с чёрными росчерками понатыканных тут и там деревьев, заполнялось разрывами, они начали свой пляс; к ним присоединились пушистые клубы рвущихся шрапнелей. Между рельсовым путём и речкой Глубокой, где тянулись окопы и траншеи красных, где гулял артиллерийский огонь, всё, казалось, вмиг замерло, исчезло, умерло; правда, Федор Солонов отлично знал, сколь обманчиво это впечатление. Никакой артиллерийский огонь не уничтожит всё; как только он стихнет, уцелевшие вылезут из нор, кому повезло — из полузаваленных блиндажей, поставят пулемёты, и…

Александровцы вновь оказались в железном чреве бронепоезда, набитого людьми