— Она не знает мужчин… Так ты действительно остаешься?

— Ну что ты! — рассмеялась она. — С Натальей мне еще жить и жить. А ты — фьюи-ить! — и нет тебя!

— Все-таки каждый человек — мудрец. Каждый! — сказал Петров.

Утром Петров уезжал. Наталья плакала.

Она плакала не навзрыд, не громко, — просто слезы текли из глаз сами по себе. И остановить их она была не в силах.

Петров не успокаивал ее; знал по опыту: будет еще хуже.

Перед самым выходом из квартиры он набрал номер телефона:

— Елена Васильевна? Добрый день! Петров беспокоит. Как это пропал? Собирал материал. Инкогнито, как говорится. Да, материал любопытный. Думаю, получится неплохой очерк. А звоню вам, между прочим, вот почему. Уезжаю в Москву — хочу попрощаться. Срочно вызвали в редакцию, так что даже не успеем повидаться… Вы уж не обижайтесь на бедного замотанного журналиста… Кстати, хотел спросить у вас: что нового слышно о Боброве? Нашли его?

— Да, нашли, — ответила Елена Васильевна.

— Ну, слава богу! — обрадовался Петров. — Сколько он вам нервов попортил…

— Но нашли его мертвым, — добавила Елена Васильевна.

— Как мертвым?! — пораженно воскликнул Петров.

— Его убили, — поправилась Елена Васильевна. — В поле, на сотом километре от Ярославля. По шоссе на Кострому…

— Не может быть, — прошептал Петров.

— К сожалению, это правда, — сказала Елена Васильевна.

«Как же теперь очерк? — думал Петров. — Впрочем… Впрочем, все, кажется, верно… Философия панибратства с хулиганами потерпела крах. И в очерке, пожалуй, это получится даже выигрышно… Хотя, конечно, жаль Боброва…»

На вокзале Наталья взяла себя в руки. Не плакала, но и не могла спокойно смотреть на Петрова. Ей казалось: сейчас она вернется в свою квартиру и там умрет.

— У меня к тебе просьба, — сказала она слепым голосом.

— Да, слушаю.

— Пришли мне, пожалуйста, общих тетрадей.

— Общих тетрадей? — удивился Петров.

— Да. Ты помнить мою подругу Сашу? Ну, ту, с которой я была в Москве?

— Да, помню. Конечно, помню.

— Она учится в институте, на четвертом курсе. И ей нужны общие тетради. Просто дефицит какой-то…

— Ну, о чем разговор. Обязательно пришлю. Я так благодарен тебе за все!

Поезд тронулся, Петров махал на прощание рукой. Теперь Наталья плакала.

Никаких тетрадей, конечно, Петров так никогда и не вышлет.

III. БУМЕРАНГ

В то время у Петрова еще не было квартиры. Жена, сын были, а квартиры — нет. В редакции, как и на всякой работе, квартиру обещали из года в год, — Петровы терпеливо ждали. А пока снимали жилплощадь.

Однажды вечером перед сном жена Петрова спросила у мужа:

— Ты замечаешь? — и показала на живот.

Петров кивнул.

— Ну и?.. — голос Люсьен звучал с некоторым вызовом.

— Будто сама не знаешь, — ответил Петров.

— Ну да, н а м  все равно, страдать иль наслаждаться? — с горькой усмешкой проговорила Люсьен, подчеркивая слово «нам»: тебе, мол, наслаждаться, а мне страдать, так, что ли?

— Куда нам второго? — спросил Петров.

— Для жизни, — ответила Люсьен.

— Для жизни. А какой — собачьей? — Петров лег в постель, натянул до подбородка одеяло, закрыл веки, показывая: все, хватит, пора спать.

У Люсьен навернулись на глаза слезы. Закусив губу, она подошла к детской кроватке, в которой давно безмятежно спал сын. Она смотрела на его чистое, раскрасневшееся во сне лицо, на пухлые полураскрытые губы, которые изредка шевелились, будто сын хотел что-то сказать, смотрела на его пушистые, вьющиеся тонкие волосы, слегка повлажневшие от горячего, как бы обморочного сна; потом поправила на сыне одеяло, выпростала его руки наружу, чтобы малышу было не так жарко-томительно спать, — и сердце ее, как уже много раз в жизни, облилось теплой волной жалости и любви ко всему малому, беззащитному и хрупкому.

— Разве он у нас щенок? — прошептала она.

— Чего ты там? — недовольно проворчал Петров.

— Разве он у нас щенок? — повторила Люсьен.

— Какой щенок? — не понял Петров. — Ты чего мелешь? Ложись спать.

— Ты сказал — для собачьей жизни. Для какой собачьей жизни? Разве он — щенок?

— Ну, завелась… — В голосе Петрова прорезались жесткие нотки. — Ты что, не понимаешь, о чем речь? — Он присел на кровати, потянулся к сигаретам, чиркнул спичкой.

— Не кури здесь, — попросила Люсьен.

Он взглянул на нее быстрым оценивающим взглядом, прищурился, но не стал лезть на рожон, накинул пижаму, вышел на кухню.

Через некоторое время появилась здесь и Люсьен. Села напротив мужа, широко, некрасиво расставив ноги, сложив руки на подол ночной рубахи. Крупные отяжелевшие груди темновато светились из-под голубой шелковистой ткани, но сейчас это не волновало Петрова. Наоборот — раздражало: «Ишь, разъелась, разбухла…»

— Не нравлюсь? — усмехнулась Люсьен.

— О чем ты? — Он выпустил густую струю дыма, внимательно следя, как поднимаются вверх, одно за другим, ровные, истаивающие у потолка сизые кольца.

— Отчего это беременные не нравятся мужикам?

— Оттого, — объяснил он, — что беременные часто наглеют. Не надо наглеть. Женщину украшают нежность и слабость.

— Ну, начал плести словесные кружева! — Губы Люсьен натужно растянулись в усмешке, которая больше походила на гримасу. — А причина одна: не хочешь ребенка.

— Не хочу, правильно, — подтвердил Петров.

— Почему?

— А как жить будем? Где? С ним, — он кивнул на комнату, где спал сын, — сколько по углам скитаемся. А уж с двумя… К тому же, детка, ты забыла одно важное обстоятельство.

— Какое?

— А такое, что к первому января нам нужно вытряхиваться из этой квартиры. И искать новую.

— Разве не найдем?

— Ты искать будешь? — Петров облил жену ядовитой ухмылкой. — К тому же у этих квартирных хапуг заветное правило: с одним ребенком — еще туда-сюда, сдают, а с двумя — извини-подвинься.

— А тебе не кажется, что, будь у нас двое детей, нам бы давно дали собственную квартиру?

— Кажется. Ну и что?

— Как что? Родится второй — сразу зашевелятся в твоей редакции. Не так?

— Теперь, значит, давай клепать детей? А почему бы не завести сразу троих, четверых, пятерых? Четырехкомнатную, пятикомнатную дадут! Хоромы! Ну?

— Не ерничай! Не передергивай меня!

— Вот что, детка, давай сделаем так: получим для начала однокомнатную. А там посмотрим… Жадность фрайера сгубила.

— Откуда у тебя этот жаргон? Ведь ты не извозчик — журналист.

Петров удивленно оглянулся на жену (он сидел к ней вполоборота) и неожиданно примиряюще рассмеялся:

— Ну ладно, ладно… чего ты! Пошли-ка лучше спать. — Он привстал с табуретки, обнял Люсьен, тихонько погладил по спине, — Ну, пошли?

— Имей в виду, — заговорила Люсьен, но не так решительно, как прежде: ласка мужа окатила ее нежной волной, — я всерьез с тобой… И никуда на этот раз не пойду.

— Ладно, посмотрим. — Муж потянулся губами к мочке ее уха, нежно