— Правда?

— Правда.

— Ты хороший, — сказала она. Она все поняла.

— Я отвратительный, — сказал он. — Я еще тогда говорил тебе. Если бы люди могли заглянуть мне в душу, они бы ужаснулись.

— Ты наговариваешь на себя.

— Нет, — сказал он. — Но мне жаль себя. Мне просто жалко самого себя, уж я не знаю почему, и поэтому я мирюсь с собой.

— Я заметила уже тогда: ты хочешь казаться хуже, чем ты есть. Почему? Не надо, Владик.

— Представь себе, я говорю сейчас правду. Но мы так устроены: когда говорим правду — нам не верят, а когда лжем — то верим даже сами себе.

— Не говори, я знаю, какая у тебя душа.

— Какая?

— Она болит у тебя за других людей. Я это чувствую. Я говорила тебе: я читала многие твои очерки.

— В очерках я лгу.

— Это неправда!

— Да, лгу.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Да, ничего не понимаешь… И не только ты. Я сам ничего не понимаю. Представь себе, сегодня ночью меня могли убить. Я жив. Я у тебя. Почему же я не перерождаюсь? Почему со мной не происходит чуда?

— Я больше не хочу об этом, — сказала она.

— Хорошо, — согласился Петров.

— А у меня сюрприз для тебя! — оживилась Наталья. — Ты можешь подождать минутку?

— Конечно.

Она быстро вышла из кухни. Он не смотрел ей вслед, чтоб не смущать ее, чтоб не думала, что он обращает внимание на ее прихрамывание.

Через несколько минут она появилась в проеме двери. Она появилась счастливая, улыбающаяся, а ему стало не по себе. Вот сейчас ему действительно стало не по себе.

— Узнаешь? — спросила она.

Он кивнул. Хотел сказать: да, конечно, но как-то не получалось пока сказать что-нибудь.

— Как я тебе благодарна! — воскликнула она. — Какой у тебя вкус! Ты просто чудо, Владик! Я жду не дождусь зимы, когда смогу надеть ее!

Она стояла в шубе. В той самой шубе, в которой он давным-давно привык видеть свою жену Люсьен.

— Я тебе нравлюсь? — улыбнулась Наталья.

— Очень, — кивнул он.

— Только говори правду! — погрозилась она пальцем. — Женщине нужно говорить правду, когда она хвастается своими нарядами.

— Я говорю правду, — лгал Петров.

То есть он, конечно, не лгал… Впрочем, нет, лгал. Сам черт не разберет, какое у него сейчас было состояние…

— Можно, я посижу в ней?

— Ну конечно.

— Тебе трудно было достать ее?

— Нет, не очень, — сказал Петров. Какой там трудно, усмехнулся он про себя: взял у жены и послал тебе.

— А почему ты грустный? — спросила она.

— Я не грустный, — ответил он. — Я просто задумался.

— Вспомнил, как мы познакомились?

— Да, и об этом тоже.

— Ах, это было забавно. И вообще весь тот вечер… и ночь у Юрика Устьянцева. Ты тогда обиделся на меня?

— Нет, что ты.

— Обиделся, я знаю. Но что поделаешь, если я такая. Я не могу ни с того ни с сего лечь с мужчиной в постель.

— Ты меня тогда восхитила.

— Правда?

— Когда я встречаю таких женщин, как ты, у меня появляется уважение к людям.

— Может, ты и сейчас обманываешь?

— Нет, сейчас не обманываю.

Они чокнулись серебряными рюмками. И послушали серебряный звон.

— Ты удивился, когда получил от меня деньги?

— Нет, не очень. Мы же договаривались.

— А ты знаешь, я долго колебалась. — («Ты правильно колебалась», — думал Петров.) — Думала: вдруг ты просто так сказал, для красного словца. А мне очень хотелось именно такую шубу. Женщины становятся дурами, когда дело касается тряпок. Правда?

— Во всяком случае — похоже.

Разве мог он рассказать кому-то, как, получив от нее пятьсот рублей, чертыхался про себя. А потом пришла в голову странная идея: забрать шубу у жены и выслать этой дуре. (Тогда он считал ее дурой. Но не сейчас.) Позвонил Юрику Устьянцеву, фотокору, другу по редакции: Юрик, выручай, уговори мою жену продать тебе шубу, скажи: точно такая нужна твоей сестре. А жене пообещай: достану новую, она давно просит у меня новую, согласится. Шубу у жены они купили за четыреста рублей, сто рублей прогуляли с Юриком и потом шубу отослали в Ярославль.

— Опять ты грустный, — сказала Наталья. — Ты устал?

— Немного.

— Может, пойдем спать?

— Нет, посидим еще немного.

Это «пойдем» вдруг странно взволновало его. Он не ослышался? Она сказала: «Пойдем?» Неужто на этот раз все произойдет без всяких проблем? Тогда, когда они с Юриком познакомились с Натальей и ее подругой Сашей на Савеловском вокзале и поехали потом к Юрику в гости, Наталья была совсем другая. Неприступная. Гордая. Серьезная. Хотя и призналась Петрову, что знает его по очеркам. Очень любит его писанину, муру эту. Он плюнул тогда на нее. Лег спать, а она всю ночь просидела за столом. Юрик был с Сашей. Хотя положа руку на сердце Саша хотела быть с Петровым. Она сама сказала об этом. Но что поделаешь: женщин они распределили заранее: маленькому Юрику — маленькая Саша, высокому Петрову — высокая Наталья. Чушь какая-то. И главное — пообещал тогда Наталье достать американскую шубу. Сказал: для него это плевое дело. Хвастался, чтоб добиться своего. А своего не добился. И шубу пришлось у жены конфисковать…

Так мог ли он после этого искать Наталью в Ярославле? Да ни за что на свете не появился бы у нее, если бы…

Если бы вчера, то есть сегодня ночью, чуть не убили.

Чуть не убили — и он пополз к ней.

Потому что больше во всем Ярославле не было ни одной родной души. Потому что знал: она примет. Знал: он действительно нравится ей. Потому что почувствовал еще тогда: она хорошая, настоящая. А о себе знал: мерзавец. Пусть не всегда, но временами — точно мерзавец. Как же он мог искать ее? Вот в этой дурацкой шубе, которую столько лет он привык видеть на плечах жены Люсьен?

Как вообще он может смотреть Наталье в глаза?

А между тем — смотрит. Сидит, пьет коньяк, разговаривает. Приняла его, вымыла, вычистила, спать уложила, туфли купила, ужином угощает — и каким ужином! Что же это? Как понять все? Как осознать? Непередаваемо…

— А как ты живешь в Москве? — спросила она. — Ты ничего о себе не рассказываешь.

— Да как живу… Живу помаленьку.

— Как твой сын?

«Неужели я и о сыне рассказывал? Значит, рассказывал…»

— Виталька-то? Уже в шахматы меня обыгрывает.

— Смотри какой молодец… А ты хорошо играешь?

— Вообще-то неплохо.

— Ты первый пойдешь ложиться или я? — неожиданно, совсем не в русле разговора, спросила Наталья.

Он посмотрел на нее пытливо, на этот раз она глаз не опустила,