Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я видел перед собой нагромождение образов. Некое зыбкое, вязкое пространство, и выныривая время от времени на поверхность, проклинал себя за привычку дочитывать текст до конца.
Есть старая история, придуманная братьями Стругацкими в повести «Улитка на склоне». Там директор мистического учреждения время от времени говорит со своими сотрудниками по телефону — причём одновременно со всеми. Герой мечется в поисках своей телефонной трубки и берёт первую попавшуюся. Там раздаётся потрескивание и, наконец, писклявый голос начинает говорить: «„…Управление реально может распоряжаться только ничтожным кусочком территории в океане леса, омывающего континент. Смысла жизни не существует и смысла поступков тоже. Мы можем чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что мы можем, нам действительно нужно. Он даже не противостоит, он попросту не замечает. Если поступок принёс вам удовольствие — хорошо, если не принёс — значит, он был бессмысленным…“ „…оно очень любит так называемые простые решения, библиотеки, внутреннюю связь, географические и другие карты. Пути, которые оно почитает кратчайшими, чтобы думать о смысле жизни сразу за всех людей, а люди этого не любят. Я боюсь, что мы не поняли даже, что мы, собственно, хотим, а нервы, в конце концов, тоже надлежит тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не краснеет и не мучается угрызениями совести, потому что вопрос из научного, из правильно поставленного, становится моральным. Он лживый, он скользкий, он непостоянный и притворяется. Но кто-то же должен раздражать, и не рассказывать легенды, а тщательно готовиться к пробному выходу. Завтра я приму вас опять и посмотрю, как вы подготовились. Двадцать два ноль-ноль — радиологическая тревога и землетрясение, восемнадцать ноль-ноль — совещание свободного от дежурства персонала у меня, как это говорится, на ковре, двадцать четыре ноль-ноль — общая эвакуация…“»
Потом оказывается, что это трубка какой-то сотрудницы, что уехала рожать. Приятель объясняет герою, как слушать эту речь: «Я, например, рекомендую слушать так. Разверни речь директора в одну строку, избегая знаков препинания, и выбирай слова случайным образом, мысленно бросая кости домино. Тогда, если половинки костей совпадают, слово принимается и выписывается на отдельном листе. Если не совпадает — слово временно отвергается, но остается в строке. Там есть еще некоторые тонкости, связанные с частотой гласных и согласных, но это уже эффект второго порядка. Понимаешь?
— Нет, — сказал Перец. — То есть да. Жалко, я не знал этого метода. И что же он сказал сегодня?
— Это не единственный метод. Есть ещё, например, метод спирали с переменным ходом. Этот метод довольно груб, но если речь идёт только о хозяйственно-экономических проблемах, то он очень удобен, потому что прост. Есть метод Стивенсон-заде, но он требует электронных приспособлений… Так что, пожалуй, лучше всего метод домино, а в частных случаях, когда словарь специализирован и ограничен, — метод спирали.
— Спасибо, — сказал Перец. — А о чем сегодня директор говорил?
— Что значит — о чём?
— Как?.. Ну… о чём? Ну что он… сказал?
— Кому?
— Кому? Ну тебе, например.
— К сожалению, я не могу тебе об этом рассказать. Это закрытый материал, а ты все-таки, Перчик, внештатный сотрудник. Так что не сердись»[179].
Но потом я заметил, что совершенно разные люди: профессиональные читатели и критики-любители восхищались этой книгой.
Я начал чувствовать себя горожанином, мимо которого дефилирует король в странном наряде, а я смотрю даже не на него, а на лица своих соседей.
Из тех разговоров семилетней уже давности и родилось представление о том, что роман Петросян был своего рода идеальным романом. И если бы он был волевым решением дописан, отредактирован и очищен от лишнего, то это навредило бы его функции.
Это, своего рода, книга Роршаха, в которую читатель вглядывается в поисках смысла.
Кстати, лучшие предсказания всегда туманны, и наиболее умные гадалки разного пола, обычно подсовывают клиенту большое, но расплывчатое пророчество, справедливо предполагая, что он сам додумает детали и их значение.
Большинство книг Роршаха люди, полюбившие их, называют гениальными. Правда, я из любой письменной речи, включая свою, снимал бы слово «гениальный», потому что это не определение, а междометие. По сути, это заместитель эпитета «мне очень нравится» (точно так же, как и слова «великий» и «мощный»). Литература Роршаха — то есть такой полуфабрикат, который читателю предлагается доделать, додумать, вдохнуть туда жизнь и довести до ума. Ну а как не любить книгу, когда ты сам туда надышал.
Поэтому картонные персонажи «Маленькой жизни» прекрасны именно тем, что они требуют для оживления крови зрителя. А уж как дашь им своей крови — не отвяжешься никогда.
И, более того, признаться в том, что ты не оживил персонажей из книг Роршаха, остался безучастным, дело не менее храброе, чем говорить о странном наряде короля. Тебя всегда могут упрекнуть, что ты недостаточно дышал в текст, не считал аллюзий, не оценил его магии: «Смотрел в нашу кляксу? Чувствуешь её магию? Чувствуешь? О детях думал? А, может, в тебе сердца нет? Есть сердце или нет? Ах вот что ты в нашем Роршахе увидел?!»
Причём ты как бы оказываешься в роли того самого внештатного сотрудника, описанного братьями-фантастами: все нашли смысл, а ты его не видишь, причём смысл этот — если не «закрытый материал», то вещь сугубо индивидуальная. Ты искал его даже методом Стивенсон-заде, требующим электронных приспособлений, но в итоге стоишь перед чёрным квадратом в недоумении, а публика рыдает.
Успешной книга становится не только из-за ответственной работы прекрасных переводчиков (я люблю делать профилактические поклоны), но потому, что она флеймогонна внутри определённого круга почти так же, как в иных обществах мгновенен спор о том, писать «в Украине» или «на Украине», класть ли фасоль в борщ, как делать салат оливье и тому подобные вещи. В ней предусмотрительно оставлены на поверхности зубцы шестерёнок, которые приводят в движение простые реакции — суждения о гомосексуальности, расовый вопрос, отношения типа «всё сложно», достаток и страдание, взрослые дети и неловкое слово «эдалты». Можно, наконец, поговорить о том, как это сделано, и о границах приемлемости манипуляции.
Одним словом, «Маленькая жизнь» бывшего редактора Conde Nast Traveler — почти идеальная книга для социализации, потому что в ней есть весь набор, который хочется примерить на себя городскому человеку, уставшему от собственного унылого окружения. Отношения, безвременье, надрыв и общемировой масштаб.
Можно войти в клуб рыдателей Янагихары и рыдать друг у друга на плече (это достойный
