Коллегия иностранных дел предложила отныне подчинить калмыков «как народ, под российскою державою с давнего времени находящийся» «внутреннему» ведомству: или Сенату, или Военной коллегии. Точно так же поступили и с ливонцами, эстонцами, финнами и даже малороссами, которые теперь подчинялись «внутренним» ведомствам: «Калмыцкие дела прямо за внутренние, а не заграничные и до Коллегии неследующие признавать надлежит»[1256]. Вряд ли можно было более ясно выразить, насколько уверенно российская сторона чувствовала себя в управлении калмыками, насколько твердо она была убеждена в своем внедрении в их административные структуры[1257].

Правда, пока, несмотря на заявления об обратном, калмыки все еще оставались в юрисдикции Коллегии иностранных дел. Однако Коллегия убедила правительство в том, что она проделала достаточно подготовительных работ, чтобы теперь, после смерти хана Дондука-Даши, получить возможность коренным образом изменить политическую жизнь калмыков[1258]. Если прежде в зарго входили восемь калмыцких сановников (зайсангов), которые происходили исключительно из улуса соответствующего хана, то теперь российское правительство распространило право участия в зарго на зайсангов всех улусов. Кроме того, оно постановило, что количество зайсангов должно находиться в пропорциональной зависимости от численности населения улуса, и предписало, что решения следует принимать большинством голосов[1259].

Рис. 30. Калмыцкое поселение в степи. Рисунок. XIX век

Таким образом фундаментально изменилось соотношение сил. Новый зарго, который российское правительство теперь называло «калмыцким правительством», резко ослабил власть хана и значительно расширил возможности российской стороны по оказанию влияния на политические решения[1260]. После почти полувека проникновения в калмыцкие структуры закинутая сеть показалась правительству достаточно крепкой, чтобы теснее затянуть петли и положить конец самостоятельной политической жизни калмыков.

Однако царская сторона недооценивала степень тяжести существования калмыков, что приближало катастрофу для обеих сторон. Отчаяние калмыков подпитывалось не только растущим административным российским контролем над их внутренними делами: в конце 1760‐х годов все грани российской колониальной политики сложились в одну общую гнетущую картину. Екатерина II значительно усилила и без того продолжавшуюся десятилетиями колонизацию Поволжья, в результате лишив калмыков многих земель, которые прежде были предоставлены только им для выпаса скота[1261]. Предупреждения Убаши о том, что калмыцкие стада скоро останутся без корма и погибнут, не заставили правительство сменить курс[1262].

Кроме того, росли потребности в калмыцкой коннице[1263]. Когда в 1768 году вновь вспыхнула русско-турецкая война, данное императрицей Убаши приказание отправить 20 000 конников на войну в Азов, а остальных калмыков использовать против кубанских татар переполнило чашу терпения[1264]. Калмыки предоставили только половину от затребованного количества. Между Убаши и генерал-майором Иваном Федоровичем фон Медемом, под руководством которого должны были служить калмыки и который обвинял их в плохой дисциплине, произошел личный конфликт. Калмыки поздней осенью вернулись к своим стадам, не дожидаясь разрешения. Российское правительство расценило такое поведение как дезертирство и назначило суровое физическое наказание[1265]. Требования о выдаче в заложники сына Убаши довершили картину, и в 1770 году внук Дондука-Омбо тайши Цебек-Доржи объявил в зарго:

Ваши права ограничиваются во всех отношениях. Русские чиновники обращаются с вами ужасно, а правительство хочет поделать из вас землепашцев. Вот покрылись казачьими станицами берега Урала и Волги, вот и северные окраины степей заселены немцами, еще немного времени, и будут заняты Дон, Терек и Кума, а вас стеснят на безводных пространствах и погубят ваши стада, единственный источник вашего существования. Уже приказано представить в заложники сына Убаши. <…> В будущем остается одно из двух: или нести на себе тяжелое бремя рабства, или же удалиться из России и таким образом положить конец всем бедствиям[1266].

Тайши Цебек-Доржи не был одинок в своем анализе российской колониальной политики и выводах, которые можно было сделать на основе этого анализа. Под руководством Убаши большинство калмыков приняли решение покинуть российскую державу[1267]. В январе 1771 года более 150 000 калмыков отправились в долгое и трагическое бегство в Джунгарию, то есть в империю Цин[1268]. По пути десятки тысяч умерли от болезней, голода, холода и набегов казахов, около 10 000 попали в плен. Сегодня считается, что во время исхода погибло почти 100 000 калмыков[1269].

Правда, российское правительство и императрица были предупреждены о том, что калмыки, возможно, попытаются бежать. Однако эту информацию посчитали недостоверной и не восприняли всерьез[1270]. В результате правительство растерянно и озлобленно отреагировало на то, что не могло ни заранее предотвратить исход своих подданных, ни остановить продолжающееся бегство: яицкие казаки противились российским указаниям о задержании калмыков, переходящих Яик, вследствие чего российская погоня за «мятежниками» запоздала и в целом была предпринята слишком несвоевременно, чтобы остановить беглецов на российской территории[1271].

Последний этап лишения власти калмыцкого самоуправления

Зато теперь царское правительство не видело необходимости в том, чтобы продолжать с осторожностью добиваться лояльности оставшихся калмыков, занимавших примерно 13 000 шатров. От оставшихся едва ли можно было ожидать сопротивления. Вместо того чтобы продолжить пошаговое преобразование калмыцких политических институтов, астраханский губернатор Н. А. Бекетов, а вместе с ним Екатерина II решили, что пришло время полностью упразднить калмыцкие автономные структуры. Декретами от октября и декабря 1771 года императрица поручила Бекетову устранить как титул калмыцкого хана, так и титул калмыцкого наместника ханства. Все оставшиеся тайши перешли в непосредственное подчинение астраханского губернатора[1272]. Бекетов получил указание в будущем круглый год ограничивать перемещения калмыков территорией на западном берегу Волги и запретить для них любые попытки переправы через реку[1273].

Так была ликвидирована политическая автономия калмыков. Этот шаг был аналогичен политике Екатерины II в отношении первого субъекта политической автономии в российской державе — гетманской Украины: там уже в 1764 году она сняла с должности гетмана, в 1782 году окончательно упразднила гетманскую администрацию и заменила ее на губернскую[1274]. То, что для жителей Гетманщины означало фронтальную атаку на их идентичность, уничтожение их государственности и прежде всего рост несвободы для простых людей, в логике императрицы соответствовало необходимому курсу на интеграцию имперских периферий в единое государство, его унификацию и сближение максимально возможного числа регионов посредством единой административной структуры[1275].

На данном этапе становится ясно, что процессы колонизации и «административной русификации» в рамках обоснованной идеями камерализма стратегии расширения государства могли перетекать друг в друга[1276]. Последнее при ожидаемом результате означало конец колониальной и имперской политики: ведь если в случае ее успеха управление целым обществом извне (и ориентация на российские интересы) достигло своего конечного пункта