Я опять позвала Учкту и, к своей радости, услышала ее приглушенное ржание. Скоро она выскочила ко мне, ломая ветки. Хитрая лошадь нашла, где спрятаться – на болоте. Я тут же оседала ее, и мы отправились вверх по склону, забирая к восточной, почти отвесной стене.

Охотники говорят: на тропе барса никогда не знаешь, кто за кем идет по следу. Мне не хотелось столкнуться с царем в ночном лесу. Мой горит был открыт, я вынула лук, хотя знала, что не решусь стрелять. Но чувство иное, нежели охотничье чутье, толкало меня вперед: это было предчувствие большой битвы, безошибочное знание воина, которому я научилась за лето. Мое тело уже все напряглось от него. Я стала вновь взывать к своему духу, и на сей раз он ответил, как если бы Учкту заговорила со мной:

– Атсур преследует барса. Он думает, что люди из Степи смелее пойдут в бой, если на его плечах будет барсова шкура. А вы устрашитесь, – услышала я, и сильнее сжала Учкту бока, так что она стала скачками карабкаться вверх по крутой стене.

Мы поднялись на хребет, обогнув елань, и пошли по прекрасному сухому лесу, по лиственничному склону, оставляя внизу долину той реки, у которой я дремала днем. Лик луны показался наконец на востоке, и все озарилось. Я не знала, куда мы едем, но Учкту и мой дух вели меня, и скоро ветер донес запах дыма.

Зная, что степские выставляют на ночь дозорных, я спешилась, привязала Учкту поближе к скале, а сама вывернула свою светлую шубу черной подкладкой кверху и осторожно прилегла в тени. Скоро я стала различать голоса степских, лающие, как бы собачьи, и принялась карабкаться вверх, ожидая, что их лагерь разбит у подножия.

Так и оказалось. По скале бежал родник, к боку ее была пристроена закута для овец – пастухи ходили этой тропой и держали в закуте скот на перегоне. Степские поставили там коней, а сами расположились на вытоптанной площадке, развели костры и валялись вокруг на чепраках. Лишь один небольшой шатер стоял в стороне, не освещенный огнем, и я догадалась, что это шатер Атсура.

Закута позволила мне подобраться близко к их стану, я легла на камнях возле нее и наблюдала сверху. Но лагерь жил обычной ночной жизнью. Большинство воинов спало, завернувшись в конские войлоки, другие жарили мясо, пили из бурдюков. Я не понимала их речи, но их жизнь была мне понятна. Атсура среди этих людей не было.

Это был самый большой отряд степских, который до сих пор я видела: не меньше полусотни человек. Их кормовые кони, не вставшие в закуте, храпели в темноте рядом с лагерем. Я стала думать, как мне теперь поступить, как дать знать в царский стан об этом отряде, чтобы не упустить его. Как вдруг раздались голоса, все повскакивали на ноги, встречая двух соратников. Те спрыгнули с коней и швырнули к огню мешок. Он тут же зашевелился, оттуда послышалось рычание, шипение, злой кашель. Возбужденные воины заговорили, казалось, все сразу, а кто-то бросился к шатру. Но из него уже выходил сам Атсур, и все тут же примолкли.

Он был хмур и, казалось, давно не спал. Я вглядывалась в него со странным новым чувством: вот враг, чье лицо мне знакомо, чье лицо я могу читать, и это было так непривычно. И хотя он изменился, я узнавала его так, словно что-то до сих пор нас соединяло. Он отпустил длинные усы, которых не было зимой. Вся разнеженность, притворная услужливость покинули его. Это был хмурый, недобрый царь, знающий свою силу, держащий в страхе людей, хитрый и жестокий.

Он приблизился – все расступились. Он что-то коротко рыкнул – ему указали на мешок. Он сделал шаг и слегка поддел сверток своим загнутым сапогом. Тот прыгнул и громко заурчал. Тогда Атсур сказал что-то, трое воинов вытянули из-за поясов веревки, схватили извивающийся мешок, разрезали его, и под лунным светом оказался полувзрослый котенок барса. Люди Атсура стали скручивать его веревками, хотя он и так был опутан сетью, которой его поймали. Котенок яростно рычал и кусал врагов. Люди выли, громко ругались. Атсур смотрел на это спокойно и хмуро.

Наконец связанного зверя положили к его ногам. Атсур глухо и коротко что-то сказал. Воины, доставившие котенка, принялись отвечать быстро, наперебой, и руками показывали что-то – как я поняла, длину и высоту зверя. Я догадалась, что они оправдываются, что не смогли добыть его мать-царицу. Атсур молчал, воины говорили все сбивчивее. Тогда он сказал только одно слово. Оба воина бросились к котенку, склонились над ним, а когда поднялись с колен, зверь уже не рычал и не двигался – он был задушен. Атсур кивнул, снял кольцо с пальца и бросил на землю, а сам вернулся в шатер.

Двое принялись ругаться из-за кольца, остальные стали расходиться, кто-то склонился с ножом над мертвым котенком, готовясь его освежевать. А у меня сдавило горло, и от глухой ярости заболело в груди. Мое тело тряслось, мышцы сводила судорога, голова шла кругом, и зрение изменяло. Я перестала чуять себя. Злой, ужасный смех, будто смеюсь не я, а алчные духи, стал вырываться из меня. Мое сознание было уже не в моей власти, и я больше была не я, во мне была вся сила нашего люда, пришедшего из древних времен и далеких земель. Вся сила, потревоженная убийством истинного царя.

Я увидала вдруг, как дева, схожая со мной обликом, поднялась на ноги, схватила камень, бросила его в голову степняка и тут же с криком «Айя!» – прыгнула вниз, вынимая чекан. Другая побежала по крыше закуты с обнаженным кинжалом, сверху обрушилась на врага и перерезала ему горло. Третья, четвертая, пятая – множество моих чолов с оружием в руках, с боевым кличем стали кидаться на врагов, и я сама уже была с ними. Безумие воина, то, о чем я знала до этого лишь со слов Камки, овладело мной, и мир пустился круговертью напуганных лиц, запахом страха и крови. Мои чолы метали камни и чеканы, убивали кинжалом и стрелами, они прыгали на врагов, они могли кинуть мужчину за пять шагов так, чтобы тот больше не поднялся, они были неуязвимы.

Степские сначала пытались сопротивляться, но скоро меж них пробежало, как искра, одно слово – кшиха, – и ужас овладел ими. Они хватали коней и улетали с криками вниз по склону. Атсур, выскочив из шатра, закричал, пытаясь остановить бегство, но, услышав его голос, все мои чолы обернулись к нему и устремились во всей своей ярости. Лицо у Атсура пропало, когда он увидал это. Я расхохоталась. Я видела, как он прыгнул на бегущего мимо коня, сошвырнул сидящего на нем воина и пустился наутек, поливая лошадь плеткой. «Кшиха! Кшиха!» – слышалось вокруг, и каким-то чутьем я поняла, что это значит: злой дух. Мое существо опять раскололось от смеха, мои чолы стали вскакивать на спины оставшихся степских коньков и преследовать убегавших, посылая стрелы без промаха.

Погоня кончилась слишком рано: в горите не осталось ни одной стрелы. Я выскочила к берегу и остановилась на яру. У самой воды толкались степские, Атсур кричал на них и бил плеткой, один воин, обвязанный веревкой, никак не решался загнать в воду коня. На другом берегу никого не было – либо еще не перебрались, либо кого-то уже унесла река. Мой воинский дух засмеялся и крикнул громко, чтобы перекрыть шум:

– Атсур!

От этого крика даже мертвые, оставшиеся по склону, должны были в страхе забиться под коряги. Воины дрожали, кто-то пустил коня к лесу. Атсур нашел в себе мужество обернуться и посмотреть на меня.