— Я не вправе спросить, какие именно обстоятельства, государыня?

— А я и не смогла бы тебе их полностью объяснить. Но Александр Данилович в них полностью разобрался. Если хочешь, я попрошу его всё объяснить снова тебе.

— Нет, государыня! Нет! Я не хочу никаких объяснений, и увольте меня от разговоров с князем Меншиковым. Для меня он злой дух батюшки и всего нашего семейства. Вы не позволите мне теперь откланяться, государыня?

— Пожалуй. Но ты и впрямь ничего не слыхала о монахе?

Не чаяла от государыни родительницы вырваться. Никогда, кажется, такой испуганной не видала. Лицо пятнами алыми. Руки платочек рвут. В глаза смотрит, да так пристально, будто мысли прочесть хочет. На немецком говорит да на двери оглядывается.

В покоях Лизанька притаилась. Дождалась пока двери затворю.

— Что, Аньхен, что?

— Не пойму, сестрица. О монахе каком-то государыня расспрашивала только что не с пристрастием. В толк не возьму...

— О Хризологе. А почему тебя, Аньхен?

— Так ты и имя его знаешь, сестрица?

— Как не знать. Все придворные шепчутся.

— Как же я-то не знала?

— Ты! Да ты, сестрица, акромя книжек своих ничего ни видеть, ни слышать не хочешь. Все о Хризологе толкуют.

— А что здесь толковать?

— Как что, сестрица? Полагают, что императрица австрийская проверить решила, не чинят ли её племяннику каких обид после несчастной жизни его родительницы.

— Да полно тебе, Лизанька, кто это в монаршьих семьях о родственниках беспокоиться станет. Николи такого не бывало. А кабы императрице австрийской и впрямь нужда такая пришла, через дипломатов своих всё бы во всех подробностях вызнала.

— И то правда, Аннушка. Послушай, сестрица, а что если...

— Ну, ну, продолжай, Лизхен. Что тебе в голову пришло?

— Не то что пришло — не могло не прийти. Коли и впрямь принцесса Шарлотта жива осталась и бегством спаслась, не она ли сыночку весточку о себе подать решилась? Может, передать что. Материнское благословение, а?

— Благословение? И ради него... Нет, сестрица, другое тут. Сама рассуди, кабы от императрицы австрийской монах прибрёл, тут же бы его в Тайный приказ забрали, с пристрастием допросили, а здесь...

— А здесь велено монаха, ни Боже избави, не трогать. Сего разговору с Данилычем никому не расспрашивать. Сказывают, в обратный путь Хризолога готовят со всяческим почтением.

— Каким ещё почтением?

— А таким, что сюда Хризолог чуть что не пеший прибрёл, а обратно на перекладных до границы повезут на государственный кошт, да ещё и под незаметною охраною — чтоб какие разбойники-воры по пути не ограбили.

— Вот-те дела!

— А ты, сестрица, говоришь! В одном монаху-бродяге наотрез отказали: с великим князем повидаться. Даже издаля на царевича посмотреть, хоть Христом Богом просил.

— Ещё и просил? Выходит, толковали с ним по-человечески.

— В том-то и загадка, сестрица. Герцог Карл у всей прислуги всё вызнавал, денег не жалел.

— И мне ни слова?

— Ты уж не серчай, Аньхен, строгая ты у нас.

— Да Бог с ним. Значит, ничего у монаха не получилось.

— Это как сказать, сестрица. Маврушка доведалась, что не с великим князем — с сестрицей его повидался монах.

— С Натальей? Эта ещё как?

— А так, что привели его и за боскеты спрятали, когда Наталья Алексеевна гуляла. Тут-то монах и выскочи. О чём успел сказать, неизвестно мне, а вот ручку наша великая княжна ему для целования подала. Слушала куда как внимательно. А потом и монах её благословил. Когда у Натальюшки спросить потщились, ото всего отперлась, будто никого и не видала.

— Вся в семейство наше — ничего не скажешь.

— С нами-то, с нами что будет, Аньхен?

* * *

Цесаревны Анна Петровна

и Елизавета Петровна, М. Е. Шепелева

Нет больше государыни Екатерины Алексеевны. Прибралась в одночасье. О судьбе дочерей не позаботилась. Не то что о завещании. Завещание написать успела, а вот дочерям в нём места не нашлось. Лизанька одно твердит: не оставят они нам места, Аньхен, вот увидишь, не оставят. Лишние мы здесь. Ненужные. И нищие.

У одной Маврушки всегда на всё утешение находится:

— Да полно тебе, государыня царевна, у Бога не без милости. Чай, проживём не хуже других.

— Как Меншиков?

— А ты ему, Елизавета Петровна, не завидуй. Почём знать, чего ему ещё повидать придётся. Помнишь басню латинскую, как Фортуна нищему захотела мешок золотыми насыпать. Об одном предупредила: не жадничай. Как одна монетка на землю упадёт, так и весь мешок в прах рассыпется. Думаешь, такого с Данилычем не случится? Подавится, треклятый, как есть подавится. Куски такие хватает. Жевать перестал — всё заглатывает.

— Как бы нам до гробовой доски случаю его с Фортуной не дожидаться.

— Полно, сестрица, и впрямь крушишь ты себя без смыслу. Я вот всё о другом думаю. О том, какой месяц январь для нашего роду страшный. Бога благодарить надобно, коли пережить его удаётся.

— Какой январь, сестрица? О чём ты?

— А ну-ка вспомни, сестрица. Великая Старица, баба наша, 27 января преставилася. Дедушка, государь Алексей Михайлович, почти что день в день с родной бабой своею — 29 января.

— Аньхен, но ведь и наша баба, государыня царица Наталья Кирилловна, 25 января Богу душу отдала. И батюшка наш государь Пётр Алексеевич — 28 января. А теперь и государыня матушка... Страшно-то как.

— О том и речь, сестрица. А я вот в этот самый месяц и родилась, в день кончины Великой Старицы. Не будет мне судьбы. Теперь-то понятно — не будет.

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Господи! Господи! Да что же это? Круговерть такая пошла, что уж и вправду о жизни заботиться надобно. Живой бы уйти.

Обручение императора[21]. Мальчишки этого ненавистного. Что же — сначала батюшка государь... потом государыня матушка... Нет цесаревны. В помине нет. Как на той грифельной доске — так и стоит перед глазами.

Феофан мало того, что новому императору служил, так перед государем батюшкой никогда не извивался. Там достоинство своё соблюдал, а тут... Подошёл и, губ не разжимая, шепнул: надобно государыне-невесте к ручке подойти. Ахнула: мне? Цесаревне? Кивнул согласно: вам же на пользу, ваше высочество. В жизни никогда! Плечами пожал. Отошёл.