позаимствовала из других культур. У Диего же была темная кожа и блестящие черные волосы, убранные в хвост, и непослушная борода, которую он заплетал в косу и завязывал внизу зеленой (всегда зеленой!) резинкой. Руки его были сплошь покрыты татуировками, словно длинные рукава цветастой рубашки.

Я не очень разбираюсь в современной моде и отношениях, и все же они хорошая пара. Диего – внук моих соседей, четы Герреро. Мистер и миссис Герреро умерли в этом году с интервалом в три месяца, и Диего унаследовал их дом. Соседство с молодыми людьми оказалось очень полезным, хоть они порой и слишком меня опекают.

– Мисс Рен, – сказал Диего, – мы можем отвести вас к врачу. Нам это совершенно не трудно.

Оттого что он упрямо продолжал называть меня «мисс Рен», я внутренне закричала. Возможно, все это потому, что он служил в Афганистане – почтительность в ходу среди военных. Я подумала о том, что Белинда сказала бы об этом бывшем воине. Впервые за несколько десятилетий Белинда ежедневно начала появляться в моих мыслях, хотя ей не было места здесь, в жизни Сильвии Рен.

– К врачу я и сама могу съездить, если понадобится, – сказала я, опасаясь, что действительно понадобится. Все тело разламывалось от боли. – Вы идите, наверняка у вас куча дел. – Диего разводил пчел и продавал мед на фермерских рынках; Джейд держала гончарную мастерскую.

Я кивнула им, давая понять, что со мной все в порядке, и они наконец поднялись и пошли к выходу. Только тогда я немного расслабилась. Обычно я не могу полностью расслабиться в присутствии других людей, за исключением Лолы.

– Если вам что-то понадобится, зовите, – сказал Диего перед уходом. Он это часто говорит – видимо, думает, что я чувствую себя спокойнее под защитой мужчины. Я пока так и не сказала ему, что если меня в этой жизни кто-то и защищал, то вовсе не мужчины.

(Не считая сегодняшнего утра.)

Когда Диего и Джейд ушли, я заковыляла на кухню, где приняла ибупрофен и налила себе еще чаю, а потом пошла в кабинет, где на столе красовались свидетельства моего времяпрепровождения в последние две недели: три голубых дневника и письма от Элайзы Мортимер.

После того как я отправила Элайзе открытку с предложением оставить меня в покое, она замолчала на несколько дней, а потом принялась отыгрывать потерянное время. Всю последнюю неделю я каждый день получаю от нее письма. Она прислала мне стопку ксерокопий некрологов из «Гринвичского обозревателя», посвященных моим сестрам; статью из «Нью-Йорк таймс» о смертях Зили и Сэма; рекламный проспект о модернизации компании «Кольт меньюфекчеринг», в котором она гордо демонстрирует свой новый особняк для выездных мероприятий – дом, в котором я выросла.

Конверты приходили один за другим – должно быть, в них были все новые вырезки из газет, иллюстрирующие несчастья моей семьи, которые Элайза беспечно копировала и отсылала мне с записками в стиле «Я бы хотела это с вами обсудить». Но последние письма я даже не открывала. Как говорят, на ошибках учатся.

Она хочет заставить меня прервать молчание, хочет сломить мое сопротивление. Вот только вряд ли она догадывается, что ее тактика оказалась весьма эффективной. До ее бесцеремонного вторжения я никогда – действительно, никогда – не планировала писать историю жизни своих сестер, и я пока еще не решила, стало ли мне после этого лучше или хуже. Впрочем, о прошлом – в частности, о своем пути в искусстве – я начала думать еще до ее первого письма, так что можно сказать, что ее слова упали на подготовленную почву. Мы с Лолой обсуждали возможность создания музея, посвященного моему творчеству. Совсем небольшого, учитывая, что большинство моих работ выставляются или находятся в частных коллекциях. Лола даже обратилась к агенту по недвижимости, чтобы найти в Санта-Фе подходящее здание, поскольку если и делать музей, то, конечно, в Нью-Мексико. Но когда они позвали меня осмотреть несколько потенциальных домов, я засомневалась. Оказалось, что думать о загробной жизни Сильвии Рен мне пока не очень хотелось, и я сказала Лоле, что я пока не готова и что мне нужно еще время.

Теперь, когда мои дневники написаны, я не знаю, что с ними делать. Когда я исписала первый голубой дневник, Джейд отправилась в книжный магазин в Санта-Фе, где купила мне два почти таких же, только других оттенков: если их положить один на другой, они создают восхитительное омбре, переход от темного к светлому.

Хотя я не уверена, что именно так заканчивается моя история. Все эти шестьдесят лет каждый божий день я ищу свет – и нахожу его лишь иногда.

Днем я села в наш старенький «Субару» и поехала в Эспаньолу, несмотря на боль во всем теле. За рулем мне всегда хорошо думается. Я проголодалась, поэтому завернула к закусочной «Лотабургер» и, не выходя из машины, заказала два двойных чизбургера с зеленым перцем чили и кока-колу. Через дорогу был заброшенный участок, и я припарковалась там, чтобы не везти еду домой. Благодаря Лоле вот уже почти шестьдесят лет я не ем мяса – за исключением тех дней, когда она в отъезде. Она говорит, что отказывается есть «смерть» и не хочет видеть ее в своем доме. По ее словам, если мы будем есть смерть, мы пропитаемся ею и негативная энергия нанесет вред нашим творческим способностям. Я не то чтобы поддерживаю эту точку зрения. Но я убеждена, что Лола и Белинда, доведись им встретиться, понравились бы друг другу.

Пока я ела в машине – этот процесс вызывал у меня восторженные чувства и сопровождался стеканием говяжьего жира с моего подбородка, я снова принялась размышлять, что делать с дневниками. До того как я начала их писать, история моих сестер была похоронена так глубоко, что казалась окаменелой, как мушка в янтаре. Я могла бы носить их – Эстер, Розалинду, Каллу, Дафни, Зили – как драгоценные камни на колье. Но эти дневники так тяжелы, что на шею их не повесишь – боюсь, мне одной их даже не поднять. Нужно что-то с ними сделать.

Принявшись за второй чизбургер, я стала думать, какие у меня варианты. Я могла сжечь их, но тогда весь процесс их написания был бы не чем иным, как изгнанием бесов. Когда моя жизнь окончится, история Айрис Чэпел и ее сестер уйдет вместе со мной, и, хотя так должно было случиться изначально, теперь, когда она была у меня перед глазами, я не могла допустить, чтобы они исчезли во второй раз.

Можно разместить дневники в моем архиве в Университете Нью-Мексико, и тогда их прочитают после нашей с Лолой смерти (это будет хит!).

Или же я могу опубликовать их сейчас, и весь мир узнает, кто я на самом деле. Но я даже не уверена, что мои безумные полуночные метания по коридорам прошлого достаточно хороши для публикации – я их не перечитывала и не собираюсь. Я, конечно, не Лев Толстой северного Нью-Мексико, но я старалась. Кроме того, размышлять о публикации дневников довольно глупо, ведь я скрывалась десятилетиями, и какой смысл сейчас, когда мне восемьдесят лет, показывать свое белье миру.

По дороге домой я заехала на почту – идти туда пешком на этот раз я не хотела, была не в настроении. В почтовом ящике я, конечно же, обнаружила письмо от Элайзы Мортимер – всего лишь письмо, не один из ее пухлых конвертов, полных газетных статей, чьи заголовки, раскручиваясь и увеличиваясь, как в фильмах времен Великой депрессии, должны были сбить меня с ног. Вернувшись домой, я бросила конверт в лоток к остальным письмам, села за стол и посмотрела в окно: мальвы, красные холмы… Я наслаждаюсь этим видом с того самого времени, когда впервые посетила этот дом в 1957 году.

Лола снимала его еще до нашей встречи – ей нужен был дом в тихом месте, с садом, в котором она могла бы выращивать цветы и травы для производства своих духов. Потом мы выкупили его и переехали сюда жить, а свой магазин Лола передала управляющим. Вид