– Ты выглядишь усталой, Сильвия, – сказала Маргит. Мне импонировала ее прямота.

– Я всю ночь не спала. Когда Лолы нет, я часто не могу уснуть.

– Правда? А почему?

Я пожала плечами. Пускаться в объяснения не хотелось.

– Ну расскажи, – сказала она. – Давай это обсудим.

Я засмеялась:

– Ты что, психиатр?

– Вообще-то да.

Я подумала, что она шутит, но оказалось, что нет. Маргит сказала, что на лето закрыла свою практику, чтобы уехать с мужем, но теперь она скучала по работе и не могла найти, чем себя занять.

– Расскажи, почему ты не можешь уснуть без Лолы. Дай мне что-нибудь, с чем я могла бы поработать.

Я подумала, не для этого ли она пригласила меня – чтобы устроить сеанс психоанализа? Она сидела напротив меня в белом сарафане и вязаной кофточке, скрывавшей ее плечи, и в ее глазах был неподдельный интерес.

Я не хотела рассказывать о себе, но и разочаровывать ее тоже не хотела. Меня тянуло к ней, мне хотелось купаться в волнах ее внимания. И если уж быть совсем честной с собой, то мне пришлось бы признать, что именно поэтому я и приняла ее приглашение: чтобы вновь почувствовать, что желанна.

– Что ж, – сказала я, понимая, что сама загнала себя в эту ловушку. Я тоже обычно отличаюсь прямотой, но тут я заволновалась. Последний раз я разговаривала с психиатром – доктором Уестгейтом, когда мне было двадцать лет, то есть за тридцать лет до знакомства с Маргит. Другим врачам, да и вообще другим людям, кроме Лолы, я никогда ничего не рассказывала – впускать посторонних в преисподнюю своего разума, чтобы так называемые медицинские специалисты рылись там в поисках ключей, мне совершенно не хотелось. Я как-то всю жизнь обходилась без помощи специалистов. Именно что обходилась – нельзя сказать, что благоденствовала. Да, я добилась успеха и смогла противостоять ударам судьбы, но у меня до сих пор сохраняются панические атаки и приступы крайней тревожности (иногда совершенно изнурительные); я страдаю от агорафобии и – как показал этот дневник – хронической раздражительности.

Маргит ждала ответа, и я наконец сказала:

– Ты веришь в призраков? – Я была готова поиграть в эту игру, пока мы ждали обеда; подкинуть ей пару костей, но не всю тушу. В конце лета она уедет домой, и я больше ее никогда не увижу.

– В призраков? В каком смысле?

– Когда Лолы нет дома, меня навещает призрак.

– Как интересно, – сказала она, сузив глаза и разглядывая меня так, как она наверняка разглядывала «Морские астры» в лондонском музее. – И что этот призрак от тебя хочет?

– По ночам она стучит в окно моей спальни.

– Она? То есть ты знаешь, кто это?

– Возможно.

– Но мне ты не скажешь?

– Нет.

– Хорошо, – сказала она, поднявшись с подушки и пересев на стул, заняв официальную позу. – А Лола что об этом говорит?

– Я ей не рассказывала. Это единственное, что я от нее скрываю. – Делиться этим с Маргит казалось неправильным, как будто это было предательством более серьезным, чем любой флирт.

– Сильвия, а ты видела этого призрака?

– Нет, она остается снаружи. Я ее только слышу.

– Ты с ней разговаривала?

– Нет.

– Почему?

– Она сердится на меня. Я боюсь ее гнева.

– Понятно. И как давно она приходит к тебе?

– Почти тридцать лет.

Маргит скептически посмотрела на меня.

– Сердитый призрак тридцать лет стучится в окно твоей спальни, и ты ни разу с ней не поговорила? Ни разу не спросила, чего она хочет?

– Я знаю, чего она хочет. Мне не нужно об этом спрашивать.

– И чего же?

Я задумалась о том, как мне это описать, потому что для этого в языке не существовало слов.

– Наверное, можно сказать… – Я замолчала. – Не знаю, как выразить это по-другому: она хочет меня поглотить.

Маргит жадно посмотрела на меня, готовая препарировать это странное заявление.

– Поглотить тебя?

Мне не нравился этот ее взгляд. Ее притягательность постепенно таяла, увядала, как вьюнок на лозе. Я поставила чашку на столик и забралась на диван.

– Забудь об этом, – сказала я, пытаясь придать своему голосу беспечность, хотя уже видела, что эти неуместные откровения нарушили баланс между нами. – Обед, наверное, готов? Пахнет восхитительно!

– Сильвия, – сказала она, – я не смогу тебе помочь, если ты мне все не расскажешь.

– Все никто никогда не рассказывает, – сказала я, захлопывая приоткрывшуюся было дверь.

Но теперь эта дверь распахнулась настежь. Боюсь, мне уже ее не закрыть. Внутрь рвется пронизывающий – даже не ветер, а настоящий мистраль, и мне это не нравится.

Тук-тук.

Когда я затыкаю уши, я все равно это слышу. Должно быть, это о чем-то говорит.

Тук-тук.

Я сижу в гостиной, в своем уютном старушечьем кресле, на письменном столе рядом со мной горит лампа, и это единственный свет в комнате. Этот дневник я держу на коленях. Сейчас все еще глубокая ночь, дом окутан тьмой: и внутри, и снаружи. Деревянная коробка, которую выкопал Диего, по-прежнему во дворе – она стоит там, освобожденная из своей могилы. Но я пока так и не осмелилась подойти к ней.

Дребезжит кругляш дверной ручки. Я знаю, что рано или поздно моя гостья окажется внутри.

– Уходи, – говорю я. – Раньше я никогда к ней не обращалась и теперь, когда после стольких лет я по совету Маргит это сделала, тут же почувствовала облегчение. – Оставь меня в покое! – зарычала я, и на какое-то время в комнате стало очень тихо. Но я не думаю, что она на самом деле ушла. Наверное, она затихла от удивления – ее впервые признали. Может быть, для нее это был знак.

Женщины в моей семье всегда ждали какого-нибудь знака.

18 августа 2017 года

Абикью, Нью-Мексико

В полвосьмого утра я проснулась от телефонного звонка.

– Сильвия? – Это была Ребекка. – Я только что говорила с Кендзи. Как я и думала, Кольт не согласен на два миллиона.

– Предложи ему три, – сказала я и повесила трубку. Да, не очень-то вежливо, но нельзя ожидать от человека, которого выдернули из глубокого сна, особой вежливости.

Я с трудом выгрузилась из своего кресла, где провела всю ночь. Через день после падения все тело болело еще сильнее, а на правой руке и ноге проступили огромные синяки. Я сделала себе кружку кофе и, прихрамывая, пошла на задний двор, где села на пухлую, с рисунком плюща подушку ротангового кресла. Я всегда любила этот наш двор. Отштукатуренная стена по периметру, с небольшой калиткой, служит разделительной линией между домашним уютом и дикой природой. Вдоль стены – кустарник, который мы с Лолой посадили, вокелиния и самшит и, конечно, цветы – штокрозы, огромные, как в сказке, со стеблями выше меня, и розовые кусты.

Но этим утром во дворе было инородное тело – деревянная коробка, которую выкопал Диего. Она стояла на плитке рядом со мной. Диего очистил ее от комьев грязи, но после стольких лет под землей она все равно выглядела довольно неприглядно. Левой ногой в летнем тапочке я толкнула коробку, чтобы установить с ней хоть какой-то контакт. Оттуда никто не выпрыгнул, да и не то чтобы я этого ожидала, просто уж очень я пугливая, потому и винтовку держу под кроватью.

Я допила кофе, собираясь с духом, а потом встала, открыла замок и откинула крышку. По тому, как я ахнула и отвернулась, можно было бы предположить, что в коробке спрятано чье-то маленькое тельце. Что ж, в каком-то смысле так и было.

Из коробки я достала сумку из «Бонуит теллер» – в тот последний день, когда я покинула Коннектикут, я взяла с собой лишь ее. Кожа на сумке потрескалась и помутнела, но сохранилась на удивление хорошо. Шестьдесят лет я не прикасалась ни к чему, что принадлежало Айрис Чэпел, и вот, будто по волшебству, видела перед собой ее сумку. Я отнесла ее в дом и поставила на стол.

Едва я это сделала, зазвонил телефон – это была Ребекка.

– Сильвия, они отказались и от трех миллионов.

– Предложи им пять, потом перезвони, я занята, – сказала я и повесила трубку.

Я было