Камера панорамировала на горящий танк. Проступая сквозьбатальную сцену, из глубины экрана на зрителя надвигалась карта, похожая очертаниямина жирного морского конька, и это я кропотливо вычерчивал эту карту неделейранее: Гванерония, страна, о которой знали все, страна, где наши африканскиедрузья пытались остановить коммунистическую экспансию, страна, где усердно исамоотверженно трудился на благо свободы и демократии наш героический Бэйб.

– К последним событиям в Гванеронии, – зачастилдиктор. – Недавно группа ведущих репортеров крупнейших газет, телекомпанийи радио совершила туда поездку, побывав непосредственно в районе боевых действий.Судя по беседам с повстанцами и пленными солдатами правительственных войск,моральные качества и боевой дух солдат полковника Мтанга Мукиели – на высшемуровне. Подразделения Фронта демократического освобождения успешно продвигаютсявперед на всех направлениях.

Насколько я понял, телевизионщиков не удовлетворила заснятаяими сцена боя, и они дополнили репортаж ловко подобранными кусками на сходнуютему, заснятыми в Африке, но в другое время и в других местах. Распознатьподлог мог только тот, кто сам бывал в Гванеронии.

– Ну, конечно, опять валяется, – сказала Джейн. –Ты хоть слышал, как я вошла?

– Нет, – сказал я. – Не слышал.

– Господи, как ты далек от идеала, – вздохнула она,присаживаясь рядом. – Ты заставил меня начисто разлюбить шпионские фильмы.Где же супермены с сверхчутьем?

– Там, где им и полагается, – сказал я. – В кино.В жизни они частенько страдают насморком и не очень ловко дерутся. Может быть,потому, что мы – люди из толпы, мы и страшнее. Как говорит Райли, наша сила – внашей обыденности.

– Бесподобная тирада, – сказала Джейн. – Поцелуютменя сегодня или нет?

Я сидел рядом с ней, бессильно уронив руки, я не знал, чтомне делать с собой, не понимал, что делать. Иллюзорное и реальное сплеталось внепонятный узел, я чувствовал себя посетителем музея восковых фигур, уснувшеготам в страшную ночь, когда манекены оживают и начинают разыгрывать сцены издневной человеческой жизни.

– Что с тобой? – спросила Джейн. – Снова твояГванерония?

Она знала все, я был в ней полностью уверен.

– Мне страшно, – сказал я.

– Ты просто переутомился. Конечно, это несколько необычнаяситуация, но, в конце концов, это та же шутка, только разыгранная для большегоколичества людей. В конце концов, она, в отличие от ваших реальных операций,полностью безобидна. И вообще наш век – сложное переплетение ирреального среальным. Неизвестно, где же все-таки истина. Возьми политику: что мы называембелым, русские именуют черным, и наоборот. Где же тогда истинно белое и истинночерное, если налицо два взаимоисключающих суждения? Ты убежден, что Луна –заурядное небесное тело, а индеец из амазонской сельвы, что она – жена ихглавного бога, и оба вы упорно верите в свое, не желая разделить точку зренияоппонента.

Я предоставил ей говорить, пока не устанет. Она не желаламне зла, пыталась успокоить, внушить, что все происходящее – очередная милаяшутка, невинная ложь, какими богат наш век, настолько заполненный фантомами,что невозможно определить, где правда, где ложь.

Это была блестящая речь, но успокоить меня она, разумеется,не могла. Я еще мог согласиться, что виной всему злые дяди, коварно умыкнувшиемою невинную шутку и превратившие ее в дурацкий гротеск, но я не мог поверить,что мы еще способны управлять своим творением. Это оно дергало нас за ниточки,все складывалось так, что теперь мы должны были бежать следом, плясать поддудку нами же придуманного призрака. Мы должны были посылать в Гванеронию новыепартии оружия, мы должны были сочинять все новые подробности боевойдеятельности полковника Мукиели, мы уже не могли поступать иначе. От беднягиФранкенштейна требовалось одно – создать подругу своему страшилищу. Нам жеприходилось каждый день кропотливо, ювелирно работать на благо своему чудищу,придумывать города, людей, бои, поражения, митинги…

Джейн хотела мне только добра, я знал, что она меня любит ине хочет меня потерять. Она умница, но все-таки она не может знать (уж эторассказать ей я не решусь), что шутка перешла в другое измерение, где онаубивает, и завтра застрелят профессора Мтагари, у которого Джейн, кстати,недавно брала интервью для своей газеты.

– Однажды я ехал в метро, – сказал я. – Там настене был наклеен комикс, два персонажа вели диалог. «Куда мы мчимся?» – «Вникуда». – «Так какого черта мы мчимся туда так быстро?»

Комнату наполняло треньканье банджо, дисгармоничное инеприятное, как наша жизнь, и те, кто завтра должен был стрелять в профессора,уже знали о своем задании, и хриплый голос певца с экрана орал над ухом:

– Я трудиться не сумел,

грабить не посмел.

Я всю жизнь свою с трибуны

лгал доверчивым и юным,

лгал птенцам.

Встретив всех, кого убил,

всех, кто мной обманут был,

я спрошу у них, у мертвых,

бьют ли на том свете морду

нам, лжецам?

Позже, лежа с ней рядом, я спросил:

– Как ты относишься к тому, что я работаю в разведке?

– Господи, ну как я должна к этому относиться? По-моему, унас с тобой нормальная жизнь нормальных людей.

Увы, подумал я, нормальной наша жизнь была, пока ко всемреальным мятежам не прибавился еще один, разыгранный призраками. Или мы толькополагаем, что наша жизнь была нормальной? Можем ли мы быть уверенными, чтобыла?

– Нет, я не о нас, – сказал я. – Меня интересует,не вызывает ли у тебя моя работа неприятных ощущений? Считаешь ты меня убийцейили нет?

– Патрик! – она расхохоталась без малейшегопритворства. – Когда и где ты кого-нибудь убивал? Ты же кабинетныйработник, сам говорил, что почти не умеешь стрелять.

– Но я подписываю приказ – и где-то на другом конце светаотряд диверсантов переходит границу отнюдь не для сбора гербария.

– Но ты же не диверсант и не тот псих, что стрелял с крыши впрохожих. И не лейтенант Колли. Колли убивал, потому что ему этого хотелось,потому что ему это нравилось, сам, из своей винтовки. Ты просто служащий, тыподписываешь эти свои бумаги не из маниакального пристрастия к убийствам. Этотвоя работа. Нельзя же подозревать в садизме каждого рабочего оружейногозавода.

– Ты уверена?

– Патрик, что с тобой? Знаешь, я начинаю беспокоиться: этокак же тебя должно было допечь, чтобы ты стал волноваться?

«Когда ждать взрыва?» – тем временем думал я. «Храни нас,господи, от взрыва!» – вот она, молитва нашего века, и она относится не толькок ядерной бомбе. Молиться и помнить, что взрыв всегда возможен – сегодня,завтра, позавчера. Да, позавчера. Может быть, взрыв произошел позавчера, десять,двадцать лет назад, но мы об этом не знаем, может быть, мы немногоперестарались, сведя понятие конца, хаоса, апокалипсиса к образу огненногогриба.