Добрый сын, малую сию книжечку часто читая, почти наизусть ее знал. В ней написано было, что лютейший и страшнейший урод, именем Сфинкс, во время жизни отца его всех встречающихся ему, кто бы он ни был, мучил и умерщвлял людей. Лицо его было девичье, а прочее все льву приличное. Вся причина убийства состояла в том, что не могли решить предлагаемой сим чудовищем задачи, или загадки, закрывающей понятие о человеке. Кто бы ни попался, вдруг задача сия: поутру четвероножный, в полдень двуножный, а ввечеру треножный, скажи мне, какой зверь? Наконец, написано, что Эдип загадку решил, урод исчез, а воссияла в дни его радость и мир. Всю сию опись держал он в сердце своем.

Пришел мудрецов сын в возраст, усилились страсти, а светское дружество помогло ему развратиться. «Сфинкс – какое дурачество, – говорили ему, – пустая небыль! Суеверие!..» Да и сам он уже имел недетский разум; он понимал, что сих зверей ни в Америке, ни в самой Африке, ни в островах японских натура не рождает, а в Европе их не бывало. Ни одна натуральная история о них не упоминает, все уже изрядно понимал, чтоб быть прозорливым нетопырем. Нетопырю острый взор в ночи, а бездельнику во зле. Беспутная жизнь совсем лишила его сердечной веселости. Тогда первый засев юродивый об уроде истории в сердце его согнил, так как гниет старое пшеничное зерно, на ниве погребенное.

В 30 лет начал входить в себя и узнавать. «Какое бедствие! – говорил он сам с собою. – Я совсем переменился. Где девалась радость моя? Я мальчиком был весел, все у меня есть с излишком, одного недостает – веселия. Есть и веселие, и таковым меня почитают, но внешнее, а внутри сам чувствую развалины основания его, боюсь и сомневаюсь. Одно то твердо знаю, что я беден. Что ж мне пользы в добром о мне людском мнении? Вот точный плод презренного мною завета и совета отеческого! Прибыль моя двоит во мне жажду, а мои услаждения сторичным кончаются огорчением. Сфинкс! Чудное дело… Конечно, тут тайна какая-то… Мой отец был мудр и человеколюбив, не лгал и в шутку и не был к сему сроден; нельзя, чтоб он меня хотел обмануть. Конечно, все то правда. А чуть ли я уже не попался зверю тому; меня мучит что-то, но не понимаю, а пособить нельзя. Одно только чудо, что мучусь тем, чего не вижу, и от того, кого не знаю… Несчастное заблуждение! Мучительная тьма! Ты-то поражаешь в самую точку меня, в самую душу мою, опрокинув, как вихрь, хижину, как буря, кедр. Безрассудный мир, прельщающий и прельщаемый! Яд советов твоих есть то семя смерти сердечной, а твоя сласть-то лютейший зверь; она неразумных встречает лицом девичьим, но когти ее – когти львовы, убивающие душу, и убийства ее каждый век и каждая страна исполнена. Продолжать не хочу». Начал прозябать из ложной истории новый и всеполезный дух. Добрый сын при восходящей внутри себя предводительствующей заре, малу-помалу узнав себя, со временем сделался наследником высокого отеческого мира, возгнездившись на храме нетленной истины как почитатель родителей. Змиененавистный бусел, исполнив как отцовское, так и пророчество, сокрываемое тайно образным голубем, средь морских волн на камне стоящем с сею подписью: «На твердости почиваю». Что нужнее, как мир душевный? Библия нам от предков наших заветом оставлена, да и сама она есть завет, запечатлевшая внутри себя мир Божий, как огражденный рай увеселение, как заключенный кивот сокровище, как жемчуга мать, драгоценнейший жемчуг внутри соблюдающая. Но несмышленая наглость наша, по углам дом сей оценяющая, презирает и знать не ищет. Очень нам смешным кажется сотворение мира, отдых после трудов Божий, раскаяние и ярость его, вылепление из глины Адама, вдуновение жизненного духа, изгнание из рая, пьянство Лотово, родящая Сарра, всемирный потоп, столпотворение, пешешествие через море, чин жертвоприношения, лабиринт гражданских законов, шествие в какую-то новую землю, странные войны и победы, чудное межевание и проч., и проч.

Возможно ль, чтоб Енох с Илиею залетели будто в небо? Сносно ли натуре, чтоб остановил Навин солнце? Чтоб возвратился Иордан, чтоб плавало железо? Чтоб дева по рождестве осталась? Чтоб человек воскрес? Какой судья на радуге? Какая огненная река? Какая челюсть адская? Верь сему, грубая древность, наш век просвещенный.

Нимало сему не удивляюсь. Они приступают к наследию сему без вкуса и без зубов, жуют одну немудреную и горькую корку. Если бы к сему источнику принесли с собою соль и посолили его с Елисеем, вдруг бы сей напиток преобразился в вино, веселящее сердце. Сии воды до дня сего суть те же елисейские, как только Елисей посвятил их Господним словом. Божие слова тотчас перестали быть смертоносными и вредными, стали сладкими и целительными душам.

Если кто узнал себя и задружил, если может сказать: «Было слово Господне ко мне», «Знаю человека», может и теперь посещать сии же воды. Сии-то источники оставляются в наследие от отца Исааку: «Паки ископал Исаак колодцы водные, которые ископали рабы Авраама, отца его» (гл. 26). Возле сего источника раб Авраамов находит для Исаака супругу Ревекку.

Толкует обручение сие Осия: «Обручу тебя себе вовек, и обручу тебя себе в правде, и в суде, и в милости, и в щедротах, и обручу тебя себе в вере, и узнаешь Господа».

Послушайте, вот раб сына Авраамового: «Обручил вас оному мужу, деву чистую представить Христу».

Испытайте писания: разумей, очищайте, ройте, копайте; смотри, как роет Исаак: «Отнюдь же оттуда ископал колодец другой, а не спорил о том, и прозвал имя ему пространство, говоря, что ныне распространил Господь наш». Разве не слышим призывающего нас живого источника? «Вжаждай, да грядет ко мне…» Вот наследие, покой сердца, пространство Духа, утоление душевной жажды! Не дай Бог нам так пить из сего источника, как сии потоки. «Юдоль же сладкая имела колодцы смачные, и побежали царь содомский и царь гоморрский и пали там, оставшиеся же бежали в горы». Один и тот же источник есть падение и восстание презирателей Богу посвящаемых сих вод и ругателей Елисеевых, уже не сфинкс, но медведицы терзают: «И оглянулся вслед им, и видел я, и проклят я именем Господним…» (4-я Царств, гл. 2). Мы не дети умом; медведица душу не тронет; я тебе скажу, какие то звери, от Бога насылаемые. «Зубы зверей пошлю в них…» (Второзаконие, гл. 32, ст. 24). Приметь слово сие «в них», разумей: «внутри их»; зверя впустить во внутренность как можно? Посылает на них и шершня! Нельзя, чтоб наказывал по телу тот, который говорит: «Не убойтеся убивающих тело…»

Какие ж суть сии звери и шершни? Слушай Моисея: «И будет, если не послушаешь голоса Господа Бога твоего… проклят ты, когда входить тебе, и проклят ты, когда исходить тебе. Да пошлет тебе Господь скудость и голод, а истребление на всех…» Слушай далее: «Да поразит тебя Господь петлением, и огневицею, и стужею, и жжением, и убийством, и ветром тлетворным, и бедностью, и пожнут тебя, пока погубят». Слушай далее: «Поразит тебя Господь неистовством и слепотою, и исступлением ума». Станем тут: довольно сего. Только не забудьте Сираховых слов о языке: «Послан будет на них, как лев, и, как барс, погубит их».

О сих грызениях и душегубных жалах говорит и Павел: «Жало же смерти грех…» Что есть грех, если не заблуждение? Грешить в греческом языке ἀµαρτάνειν – значит быть беспутным, что ж бедственнее, как шествовать без дороги, жить без пути, ходить без совета? Сие поразит сердце больнее медведицы, жалчее шершней. Нет слаще и увеселительнее истины, путеведущей душу, и нет горестнее, как тьма неведения. «Будешь (там же у Моисея говорится) осязать в полудни, как осязает слепой во тьме, и не исправит (Господь) путей твоих».