– Что умолк-то, али совесть мучает, что столь народу понапрасну загубил? – строго вопросил Иван Васильевич, но тут же снисходительно добавил: – Ладно, Ваську я тебе прощаю, как виновника всех твоих бед. Это ж он, смердящий пес, донес, мол, князь Дмитрий на лазутчице шляхетской оженился, да по наущению ее меня намерен извести. Вот я и приказал разворошить гнездо мятежника. А Митьки-то в живых уж нету, да и женушке его, красавице-полячке, судя по всему, не до заговоров было, коль дитя сподобилась родить. Только вот, хотелось бы узнать, чьего дитя – княжеского иль казачьего.

От таких известий Ванька еле удержался на ногах. Получалось, царь-то тут почти что ни при чем, всему виной удавленный им нелюдь, который все-таки проведал про их приезд в Москву. Сразу вспомнились слова Мурашкина: «Погоди, вот Васька Грязной про вас узнает, он такого государю наплетет, что мой навет сущей безделицей покажется».

Утешенье было лишь одно – Еленкин погубитель убит, значит, можно спокойно помереть. Но тут он вспомнил про Андрейку. «А как же сын? Не зря Ирод речь о нем завел. Хорошо поищут, так найдут, и станут их с Аришкою пытать. Нет, помирать, похоже, рановато».

Углядев, как побледнел казак и даже пошатнулся, Иван Васильевич злорадно заключил: «Все, спекся молодец. Хотя иного и не следовало ждать от того, кто из-за девки так отчаялся».

Но не тут-то было. Блудливо ухмыльнувшись Иван беспечно заявил:

– Своего, надо полагать. Бабам в этом деле можно только позавидовать. У них сомнений не бывает – мой, не мой.

Царь аж сплюнул от досады. До чего ж достойно, сволочь, держится, даже жаль такого убивать, и неожиданно спросил:

– А как ты думаешь, зачем Васька Новосильцева оклеветал?

– Думаю, корысти ради. Седла да сабли, видно, мало показалось, княжью вотчину решил в награду получить, – язвительно ответил Ванька. Однако государь не осерчал, скорей, наоборот.

– Вот-вот, один наживы ради лжет своему царю, другой, того не лучше, стрелу в него пускает, а потом орут всем миром, мол, деспот государь и душегуб. А как прикажешь мне таким народом править, когда вы только плаху да петлю и уважаете? Отвечай, чего молчишь?

– Не знаю, – растерянно промолвил Княжич. Что-что, а уж давать советы властелину всея Руси он не намеревался.

– Вот и я не знаю, как с тобою быть. Христопродавца, что на помазанника божьего руку поднял, надлежит при всем честном народе страшной казнью казнить, чтоб другим такое неповадно было.

– Казнить меня ты можешь где и как угодно, но христопродавцем обзывать не моги. Царь всего лишь старший средь людей, но не бог, – ответил Ванька, смело глядя государю в лицо. Он решил, что речь о казни зашла не напрасно, и приготовился достойно принять смерть. Но, видимо, ошибся. Высокомерно усмехнувшись, Иван Васильевич доверительно сказал:

– Дурак ты, Ваня, да ежли б власть не богом мне была дана, я при таких-то подданных года бы не усидел на престоле Московском, – затем махнул рукой на Княжича и сварливо заключил: – Вот что, парень, недосуг мне тут с тобою прохлаждаться, в златоглавую надо поспешать. Там тоже те еще сподвижнички державой властвовать остались, а потому поедешь со мною на Москву. За твои грехи, – кивнул царь на убитых, – честь особенная полагается. По такому удальцу, как ты, место лобное давно рыдает горькими слезами. Так что выбирай – твоя Елена там, за теремом лежит, можешь попрощаться с ней и даже схоронить дозволяю. Но тогда с тобой, таким лихим, придется половину стражи здесь оставить. А охранники мои, народец пакостливый, сразу же начнут по закоулкам шарить. Могут и еще чтонибудь или кого-нибудь найти. В противном случае – все тотчас уезжаем. Решай.

Новое царево испытание оказалось для Княжича самым тягостным. «Андрейка маленький совсем, наверняка расплачется, а эти гады непременно захотят забрать коней казачьих. Нет, надо поскорей их уводить отсюда», – подумал он.

Словно угадав его мысли, несколько погромщиков направились в конюшню и стали выводить Еленкиного Татарина да Игнатова с Никитой коней.

– Прости, Елена, и прощай, – прошептал Иван, прекрасно понимая, что выбор сделал совершенно правильный и что корить себя придется за него всю оставшуюся жизнь, до самой встречи их с любимой у берега синей реки.

– Говори, что решил, потом помолишься, – нетерпеливо рыкнул царь.

Еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, Ванька коротко ответил:

– Едем, государь.

– Правильно решил. Неча на нее, на мертвую, смотреть, ты ее живой запомни, – одобрил Иван Васильевич, пристально разглядывая казака. «Хоть Трубецкой его и знает, но сей парень человек непростой. По ухваткам вроде бы варнак, а по обличию святой угодник. Какая-то печать на нем лежит, только чья вот, господа иль черта».

Истово верующий в бога и святость данной ему власти Грозный-царь к необычным людям относился с большой опаской, а потому обычно их изничтожал, но сейчас его терзали сомнения – не может дьяволов слуга с глазами праведника быть.

– И что с ним делать, ума не приложу.

35

Татарин вновь не захотел менять хозяина, вернее, легкую, как перышко, хозяйку на каких-то черных, зверского вида мужиков. Как только его вывели из стойла, он стал храпеть, словно бешеный и кусать-лягать всех без разбору.

– Да они, видать, тут все скаженные, что люди, что кони, – сердито вымолвил начальник стражи, берясь за пищаль.

– Не смей, станичнику зверюгу этого отдайте, он совладает, – приказал государь.

Укрощать Татарина Ивану не пришлось. В ответ на его разбойный свист конь, радостно заржав, подбежал к своему старому знакомому да положил хитрющую головушку на Ванькино плечо. Не говоря ни слова, Трубецкой принес пожалованное царем седло, закинул на спину коню и принялся затягивать подпруги.

– Ну, казак, поехали. Теперь менять решение негоже, коль сам князь тебе коня заседлал, – усмехнулся Иван Васильевич. Выезжая из ворот, он обернулся к Митьке и все так же шутливо посоветовал: – Ты бы лучше шубу подарил ему заместо седла, а то сдохнет по дороге от холода, кары справедливой не дождавшись.

Вскоре Княжич ощутил тепло овчины и услышал шепот Трубецкого:

– Держись, может быть, еще помилует, ежели сразу не казнил.

В ответ Иван не проронил ни слова. Он вообще не будет больше говорить, пока не встретится с Кольцо.

Митька, несмотря на царское благоволение, вдруг почувствовал себя на редкость паршиво, а почему, он и сам не мог понять. «С чего я так расчувствовался, ведь всего лишь раз видался с ним. Станичник этот мне ни сват ни брат, – пытался успокоить себя юный князь, однако голос совести тут же возразил: – Оно, конечно, так, но ведь разбойник не убил тебя, а мог убить. Воротынского-то вон, как зайца подстрелил. Значит, не забыл твои слова о дружбе, а ты забыл. Да и ничего ты не забыл, просто струсил».

На опушке леса государь остановился и на прощанье глянул на разграбленную вотчину. Лизоблюдкромешник, который, видно, не на шутку вознамерился стать преемником Грязного, уже без крика, елейным голосом предложил: