уже давно этим не занимались. Она все понимает. Она ничего от меня не ждет. Она вполне может обойтись без этого. Но я все равно ей доплачиваю.

На столе валялась пробка. Даже после душа у него во рту остался гадкий вкус рвоты. Крупук. Мокрый, прокисший крупук.

— Ты считаешь меня нормальным? — спросил он.

— Нормальным? — Она опять посмотрела на него с удивлением и явно не понимая. — С чего? С чего ты это спрашиваешь?

— Просто так. Без причины.

Он взял пробку, крутанул пальцами, пробка завертелась на столе.

— Так я нормальный?

— Господи, Йорген, зачем тебе это знать? То есть я хотела сказать, ты не слишком ли поздно начал задаваться такими вопросами? Ты почти на пенсии. До этого ты же как-то справлялся, так что и дальше все у тебя будет в порядке. Какая теперь разница, какой ты? То есть все уже готово. Жизнь сложилась. Гром не грянет.

Пробка улетела на пол. Он наклонился ее поднять.

— Но когда можно сказать о себе, — продолжал он, — «у меня нормальная сексуальная жизнь», если у тебя нет секса? Или он у тебя два раза в неделю, в моногамных отношениях, в собственной спальне? А раз в три месяца после вечеринки у друзей еще и на кухне. Так когда ее можно считать нормальной, сексуальную жизнь? Когда можно честно сказать: «У меня здоровая сексуальная жизнь»?

Он все еще касался кончиками пальцев ее руки, ее плеча, шеи и лица.

Она закрыла газету.

— Я не знаю. Я не думаю, что тебе стоит задавать мне вопросы о твоей нормальности. И о том, что такое нормально вообще. Ты имеешь в виду, какова норма? В среднем? Как часто этим надо заниматься? Как часто этим занимаются другие люди? Я слишком долго тебя знаю, слишком хорошо, я ничего не могу о тебе сказать, спроси лучше своих коллег. Или, может, дочерей. Спроси кого-нибудь другого.

В голове у него как будто билась открытая рана, но это нельзя было назвать головной болью.

— А какие позы в сексе сейчас считаются нормальными? — не унимался он. Ему было все равно, что он сейчас скажет, а чего не скажет. Какие тайны он откроет, а что оставит при себе навсегда и унесет с собой в могилу. — И какие ненормальными? Если кровь течет из заднего прохода — это нормально? Где начинается ненормальное? Где граница? Когда наступает момент, когда понимаешь: черт побери, я перешел границу, назад уже нельзя, как мне ни хотелось бы, ничего уже нельзя вернуть. Я перешел на другую сторону, но что такое другая сторона? Что это за сторона? — Его указательный палец остановился на ее носу.

— Кровь из заднего прохода? У кого? У тебя? У этой тетки из Ганы?

Почему-то от нее это прозвучало как шутка. Как будто она была права. Но он словно пропустил начало анекдота и теперь не знал, над чем смеяться.

Хофмейстер молчал. Он понятия не имел, что говорить. В глубине души он надеялся, что его супруга сейчас встанет и уйдет, но она осталась на месте.

— А может быть, — сказал он через некоторое время, — нормально жить вообще без секса. Или заниматься им только с самим собой в ванной. А ты можешь делать это утром в кровати, пока я готовлю кофе. Одна со своими мыслями и фантазиями, неясными, нереализованными фантазиями, за которые никто тебя не осудит.

Она потянулась к своему бокалу с остатками вина. Допила его.

— Я была твоей фантазией, — сказала она. — Помнишь? Твои фантазии — это все была я.

Он кивнул. Он слишком устал, мысли путались.

— Моя фантазия, — пробормотал он. — Да, это была ты.

Она поднялась.

— Я иду спать. — Она сложила газету и забрала бокал. — А тебе нужно просто поменьше думать, — сказала она, — о том, что ты там вытворяешь со своей женщиной. Это же, в конце концов, просто домработница. Не забивай себе голову. Ну, то есть: алё, эта мадам приехала из Ганы, уж там-то с ней наверняка происходили вещи и похуже. И она наша домработница. Твоя домработница.

Она повернулась и пошла на кухню. Он пошел за ней. Он остановился у столешницы и посмотрел на часы на стене.

— Они сейчас над Мали, — сказал он. — Или над Камеруном. Как там страна называется?

— Ты о ком вообще?

— Тирза и Мохаммед Атта.

Вместе с ним она пару секунд смотрела на часы.

— А может, они как раз над Ганой. Именно сейчас пролетают над родственниками твоей домработницы.

Она засмеялась и обняла за плечи мужчину, вместе с которым родила детей.

— Может, я болен? — прошептал он ей на ухо. — Может, я болею? Может, этого обо мне не знают люди?

Она отпустила его.

— Всё они знают. Но им абсолютно наплевать. Пока им самим это не мешает.

Она пошла наверх. Тихонько ступая, как будто боялась кого-то разбудить.

— А они сами? — крикнул он ей вслед. — Если я болен, что тогда с ними?

Он все-таки открыл бутылку вина, чтобы смыть жуткий вкус во рту.

Выпил полтора стакана и снова крикнул наверх:

— Что тогда с ними?

Ему никто не ответил.

Спустя семь дней после отъезда Тирзы супруга спросила Хофмейстера:

— Она уже звонила?

— Кто?

— Как кто? Тирза, конечно.

Он покачал головой.

— Но она ведь должна была позвонить, как только прилетит.

— Должна была, но не позвонила.

Они сидели в саду. На улице потеплело.

Супруга Хофмейстера загорала топлес, чтобы предотвратить возникновение на коже белых пятен, неизбежных при ношении на солнце лифчика.

— Нам нужно волноваться? — спросил Хофмейстер.

— Конечно, нет. — Она взяла крем от солнца и стала щедро себя обмазывать. — Я просто подумала, позвонила ли она уже. Иби тоже никогда нам не звонила, если уезжала. Но это ведь Тирза. Так что не знаю. Просто подумала. Мне показалось, уж она-то должна была позвонить. Ты не проверял мейл? — Она продолжала мазаться кремом с таким усердием, будто это была ее работа.

— Я звонил ей два раза, — сказал он. — На мобильный. Мейлов она не присылала. Мне, по крайней мере. Тебе тоже нет?

— Мне она за всю жизнь не прислала ни одного мейла, Йорген. И что?.. Она ответила, когда ты ей звонил?

— Нет, у нее включен автоответчик.

Супруга надела солнечные очки.

— Там, конечно, ничего не ловит. Никакой сети, ясное дело.

Он надел соломенную шляпу от солнца. С тех пор, как он начал лысеть, у Хофмейстера быстро обгорала голова, даже в тени. Кожа краснела, и начинался зуд.

— Может, мне кому-нибудь позвонить? — предложил он.

— Кому ты собрался звонить?

— Например, в