Что касается самочувствия Генриха, как я уже упоминал, после прибытия к месту сбора, он быстро пошел на поправку. Стал понемногу ходить, опираясь на палку, и даже в походе порой пытался идти наравне с паствой, но, конечно, бо́льшую часть пути передвигался все-таки на санях, оно и понятно – разве можно было перетруждать больную ногу?.. Кроме всего прочего – повторяю вновь – было очень скользко и можно было запросто упасть, подвернув ногу – зачем зря рисковать?.. Его выздоравливающая нога не могла меня не радовать. Печалило другое. Его внутренний настрой… Его настроение было чрезвычайно подавленным, даже… запредельно депрессивным. Я ни разу за время путешествия не увидел улыбки, глаза – тусклые, без искры жизни, лицо страдальца. Он постоянно о чем-то сосредоточенно размышлял, спал намного меньше, чем во время болезни, появился и аппетит, но подавленность не оставляла… не сходила с его лица печать отрешенности. Я долго не мог понять, в чем дело. Вроде как человек пошел на поправку. Должен радоваться, что выкарабкался, а пребывает в унынии. И наконец, улучив момент, когда Генрих встал на лед, чтобы размять ноги, и заковылял с палкой рядом с санями, напрямую спросил, что его беспокоит.

– Хорошо, что ты меня об этом спросил, Конрад, – ответил он, – а то я никак не мог начать этот непростой разговор… видишь ли, последнее время меня мучают дурные предчувствия.

– Какие предчувствия? О чем это вы, учитель? – не понял я.

– О смерти, Конрад… о собственной смерти, смердящий запах которой я уже чувствую рядом с собой.

Его слова сразили меня наповал. Что он такое говорит? Какая смерть? Ведь он пошел на поправку… Не подав вида, что он меня напугал своими речами, я деланно принюхался, набрав полную грудь морозного воздуха, выдохнул и нарочито бодрым голосом проговорил:

– Учитель, вы явно перегибаете палку, на мой взгляд вокруг нас веет только зимней свежестью!

Он не поддержал моей фальшивой игры и только криво усмехнулся.

– Теперь мне не до шуток, мой добрый мальчик, мы с тобой идем на войну, а там людей обычно убивают… я знаю это не понаслышке, Конрад, сам не раз смотрел в лицо смерти… Давеча, ты меня пытал, какой по счету для меня сей поход. Так вот, совсем неважно, какой он по счету, важно – другое, то, что он для меня будет последним. Я знаю это наверняка. Это правда.

Я не знал, что ему ответить. От ужаса у меня просто волосы встали дыбом. А он продолжал говорить спокойным тоном, как будто речь шла об обычных вещах.

– Ладно, Конрад, успокойся, я не хотел тебя напугать, – он долго смотрел на мое расстроенное лицо, – …и в общем-то разговор у нас совсем о другом… постарайся понять меня правильно… ты сможешь, ты умный… я нисколько в этом не сомневаюсь, потому что хорошо узнал тебя за то время, что мы вместе… но ближе к делу… все мы – смертны, и у каждого из нас свой час… но чтоб ты знал, меня в большей степени беспокоит не срок моей жизни, а время жизни моей рукописи, ибо человек бессмертен в делах своих… «Хроника» – главное дело моей жизни, еще не завершена, и что-то мне подсказывает, что именно тебе суждено ее дописать вместо меня…

Когда он так сказал, у меня аж дух перехватило, ничего себе, думаю, заявочки, а вслух только заметил:

– Полно вам, учитель, с чего вдруг вы завели такую мрачную песню? Я с радостью окажу вам любую помощь, если надо, то напишу и целую главу за вас, только, пожалуйста, очень прошу: забудьте о печальных мыслях! К чему подобные разговоры?

Но Генрих продолжал гнуть свое… Устав идти и усевшись в сани, он начал давать мне подробные инструкции, как в будущем надо выстраивать работу, да, в общем-то, я и так все знал, полгода работая с ним над рукописью рука об руку, но, если коротко, то его рекомендация сводилась к двум главным вещам – постоянно находиться в гуще событий, знать все изнутри, и скрупулезно фиксировать увиденное и услышанное в мельчайших подробностях. Особенно важны детали, которые со временем стираются из памяти… ради истины и правды слова… «Знай, Конрад, кроме тебя, в Риге это никому не под силу… верю в тебя, мой добрый ученик. Верю, что ты справишься».

Конечно, я не мог не пообещать моему учителю исполнить его волю, поклявшись всеми святыми.

На девятый день авангард крестоносного войска подошел к за́мку Монэ, хоть и именовавшимся громко – за́мком, но на деле оказавшимся обычным городищем, правда, хорошо укрепленным. Рва вокруг него не было, что, несомненно, облегчало взятие, зато деревянные стены и башни стояли на валу высотой более десяти метров, представлявшим собой сплошную ледяную гору, куда забраться было ох, как не просто, и крепостные стены также были покрыты толстой ледяной коркой, похоже, их не один день обливали водой на морозе.

В тот ясный солнечный день видимость была отменная, поэтому стража Монэ смогла задолго увидеть приближение неприятеля и своевременно подняла сигнал тревоги. Ворота шустро заперли, воины заняли положенные места на стенах. И когда немцы попытались взять замок наскоком, в них тотчас полетел град камней и копий да такой смертоносный, что крестоносцы были вынуждены отступить. Успех необычайно воодушевил язычников; видя, что тевтоны откатились назад, оставив лежать на снегу бездыханные тела, эсты подняли на крепостных стенах невообразимый шум, с восторгом прославляя родные священные леса и своего главного бога Тарапиту. Радостный гул и ликование слышались далеко в округе, доходя и до острова Эзель.

Первый приступ был отбит… Что ж, немецким отцам-командирам стало понятно, что теперь придется воевать не столько открытой силой, натиском и отвагой, сколько ратным искусством, и для победы потребуется время. Крестоносное войско встало лагерем, окружив Монэ плотным тройным кольцом, что не давало осажденным возможности выйти из замка. Снова повсеместно запылали костры, снова в поле выросли палатки и шатры… Чтобы «северные сарацины», как называли немцы жителей Моонзундского архипелага, по ночам не застали христиан врасплох, если паче чаяния решатся на безрассудные вылазки, вокруг лагеря возвели палисады. Кругом кипела работа, каждый занимался конкретным делом. И прежде всего начали сноровисто собирать осадные машины – онагры, баллисты и катапульты, доставленные сюда в разобранном виде, рядом сбрасывали камни-снаряды, привезенные на санях из самой Риги, на первое время их должно было хватить, а чтобы пополнить боекомплект, отправили балтов с обозом на побережье, где камней полным полно, каких хочешь размеров – сам видел.

В близлежащей роще дружно валили вековые ели и сосны. Крепкие бревна в большом количестве требовались для постройки осадной башни и больших мощных камнеметов, называемых требушетами. Эти стенобитные машины, в отличие от уже упомянутых легких и скорострельных онагров, катапульт и баллист, которые, как правило, использовались для поражения живой силы – были значительно крупнее, поэтому их в походы не брали, а изготовляли на месте. По окончании осады обычно деревянные конструкции требушетов уничтожали, предварительно сняв с них приспособления – канаты, крюки и прочее. Надо отметить, что эти гигантские механизированные пращи отличались от собратьев простотой конструкций, что позволяло их сооружать за довольно короткое время при наличии бревен подходящих размеров и квалифицированной бригады плотников. Не буду вдаваться в тонкости устройства требушета, скажу только, что принцип его действия основан на использовании энергии падающего тяжелого груза, закрепленного на коротком конце метательного рычага, похожего на коромысло. При этом длинный конец рычага разгоняет гигантскую пращу со снарядом до огромной скорости – достаточной, чтобы разбить каменные стены, а не то что деревянные. Страшное оружие!