Все у нас было прекрасно – мы любили и с упоением наслаждались друг другом. Иногда меня посещала одна безумная мысль – а что, если вернуться обратно домой вместе с Ольгой?.. И зажить в моем будущем вместе, душа в душу?.. Мечты, мечты, пустые мечты… Ты лучше сам с собой разберись, говорил внутренний голос, как сам-то из проклятого средневековья будешь выбираться, а потом и строй планы на совместную счастливую жизнь!..

Одно удручало меня – наше скорое расставание, о котором Ольга не догадывалась. Я все тянул с этим трудным делом, не решаясь ей сказать. Но в предпоследнюю нашу встречу я решил открыться, поскольку день мог оказаться и последним – я так и не добился однозначного ответа от Генриха, когда мы точно уедем? – утром, днем или вечером, он сам не знал и тянул с ответом.

На обратном пути к холму Куббе, когда мы еще шли вдвоем, держась за руки, я ей все и сказал. Ольга, понятное дело, очень огорчилась, сразу же заплакала… У меня самого на душе кошки скребли, но делать было нечего – вопрос об отъезде на Имеру был решенным. Я, как мог, пытался ее утешить, покрывая ее лицо нежными поцелуями, говорил о том, что по ночам, созерцая луну на звездном небе, будем вспоминать друг друга, как все влюбленные, а осенью, когда я вернусь в Ригу, мы снова будем вместе. Выслушав меня, она привстала на цыпочки и прильнув ко мне всем телом, обвила руками шею и опять безутешно заплакала. Когда мы не торопясь шли по лесной тропинке назад, она чуток успокоилась и вполголоса произнесла:

– Хочу завтра попрощаться с тобой как следует, – и потом добавила еще тише, – чтобы было, о чем вспоминать.

И я понял, то, чего и я сам так жаждал, произойдет завтра.

На опушке леса, как обычно, мы расстались. Она пошла впереди, а я на приличном расстоянии следом. Я смотрел на ее хрупкую фигурку, маячившую впереди, и от тоски, от скорого расставания разрывалось сердце.

Ночь опять вышла бессонной – из-за мучивших кошмаров.

Утром Генрих сообщил, что отъезд откладывается на день. Это приятное во всех отношениях известие я принял с восторгом, но почему-то возникли дурные предчувствия. На рыночной площади, когда я шел к городским воротам, уже негде было яблоку упасть – торг шел в полном разгаре. Я спешил, потому что уже опаздывал и потому не очень-то глазел по сторонам. Внезапно какой-то здоровенный невежа чуть не сбил меня с ног, сильно задев мощным плечом, от него пахнуло алкагольным перегаром. Оглянулся назад, чтобы вслед выругаться, я понял, что это отец Ольги, тоже куда-то спешащий, – в нахлобученной на глаза шапке, в длиннополом темном кафтане, перепоясанным ярким цветным кушаком, из-за которого торчал длинный кинжал, и с увесистой дубинкой в руках. Меня буквально передернуло. Он тоже оглянулся, но, похоже, не признал меня, моментально смешавшись с толпой.

В тот роковой день я впервые опоздал. Ольга уже дожидалась меня у открытых ворот – свежая, юная, красивая, как обычно, в руках она держала корзину. Едва увидев меня, тут же развернулась и зашагала по нашему привычному маршруту. Я медленно пошел за ней, соблюдая дистанцию. Уже на лесной тропинке мне почудилось, что нас кто-то преследует, я несколько раз оглядывался, но никого не заметил, однако странное чувство не покидало меня. Вот почему, когда я догнал Ольгу в лесной чаще был здорово не в себе. Нервничал, нервничала и Ольга – я это видел – мы оба за всю дорогу на луг не проронили ни слова. Когда добрались до лужайки, почему-то расположились не под дубом, как всегда, а ближе к краю леса, верно оттого, что не стали, как обычно, собирать тра́вы. Ольга сразу же отбросила в сторону пустую корзину, в глубокой задумчивости опустилась на траву и стала медленными машинальными движениями расплетать шнуровку на платье… На ее лице застыла такая маска страдания, что у меня сжалось сердце, и я уже хотел ее остановить, но почему-то не сделал этого. Ольга, потупив взор, ослабила тесемки шнуровки настолько, что смогла стянуть платье с плеч, оголив маленькую упругую грудь с розовыми вздернутыми сосками, и сразу же их стыдливо прикрыла ладонями, взглянув на меня… Я стоял точно каменный, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, стоял и только завороженно смотрел на свою «Златовласку», а внутренний голос упорно твердил, что мы в лесу не одни.

Тут позади нас громко хрустнула сухая ветка, и в ту же секунду я увидел, как смертельным ужасом исказилось лицо Ольги, одновременно услышав тяжелую поступь бегущего к нам то ли человека, то ли зверя. Повернув голову, я увидел, что то не зверь, а отец Ольги. Вот он рядом… замахивается на бегу тяжелой дубинкой… чудовищный удар по голове… Больше не помню ничего.

…Уже вечерело, когда я очнулся. В наступивших сумерках трудно было что-то разглядеть, к тому же картинка плыла перед глазами. Попытался встать – безуспешно. Даже на карачки подняться не удавалось, всякий раз валился наземь из-за адского головокружения. Нестерпимо ломило голову, ощупал больное место – большая рана с запекшейся кровью. Но мне было не до нее… Где Ольга? Чувствовал, что она где-то рядом. Позвал – нет ответа. Каким-то чудом все же сумел разглядеть ее темный силуэт. Безжизненная, она лежала метрах в двух от меня. Кое-как подполз к ней, ощупал – тело было холодным и липким от крови – и почти сразу обнаружил торчавший вертикально кинжал (да, тот самый), он был загнан под ее левую грудь – по самую рукоять. Меня отбросило в сторону и вырвало. В голове не укладывалось, как могло совершиться такое? Родной отец… Разве мог ожидать я столь жестокого кровавого исхода? Разум отказывался принимать произошедшее… Сотрясаемый рыданиями, перепачканный с головы до ног кровью, жалкий и убогий, я оплакивал Ольгу, пока не отключился.

Утром, когда едва рассвело, и ко мне частично вернулось зрение, я увидел, что на дубе на одном из толстых суков висит куль или мешок, долго не мог распознать, все приглядывался и приглядывался, наконец понял, что это – отец Ольги, повесившийся на своем широком кушаке. Финальный аккорд кровавой семейной драмы еще больше поверг меня в ужас… И я снова впал в беспамятство.

Меня нашли только к вечеру. Генрих организовал поиски еще прошедшей ночью, не на шутку встревожившись за меня. Я пребывал в ступоре, совсем не реагируя на то, что меня отыскали. Никаких проблесков жизни, полная апатия и нежелание жить после свершившейся трагедии. Всю дорогу, пока меня несли в монастырь, я тихо нашептывал строки о златокудрой красавице, еще не воспетой Гейне, но давно известные мне, сам не знаю почему, может, таким вот странным образом решил замолить душу невинно убиенной Ольги.

У меня была основательно проломлена голова, я заработал сильнейшее сотрясение мозга и получил жесточайший стресс. Генрих понимал, что везти меня на Имеру в подобном состоянии равносильно умышленному лишению жизни, и монастырский лекарь рекомендовал мне полный покой. Поэтому Генрих до поры до времени отказался от первоначальных планов, и я угодил в монастырскую больницу, где спал на правах тяжелобольного на тюфяке и подушке, набитыми ароматным сеном, о чем, кстати, некогда мечтал. Да, думалось мне, мечты и в самом деле материальны. Как надо быть осторожными со своими помыслами… И еще думалось мне почему, почему все, с чем я соприкасался, приближался, вступал во взаимоотношения, непременно умирало, исчезало, превращалось в тлен?.. Господи, если б я только знал о том, какой чудовищной трагедией закончится мое знакомство с Ольгой, я бы обходил стороной русское подворье, никогда бы не подошел к ней, лишь бы она была жива! Все мы умны задним числом…