Наш отряд шел и день, и ночь, почти без роздыха – обычное дело для подобных походов, когда ополчение балтов спешило соединиться с основным войском немцев. Лошади выбивались из сил, люди падали от усталости, но все продолжали идти вперед… На вторую ночь с юга задул сильный порывистый ветер, принесший оттепель, а вместе с ней и полосу аномальных ливней, все промокли до нитки, включая и Генриха, которого я хоть и заботливо укрывал от дождя звериными шкурами, но все равно не уберег, он, как и остальные, был мокрым, как мышь. Потом опять ударили морозы, температурный перепад за неполные сутки, похоже, составил градусов двадцать, никак не меньше. Все жутко страдали, не ленились мазаться животным жиром, припасенным в большом количестве, что, правда, не особо помогало – многие обморозили и лица, и руки, и ноги – трескучий мороз делал свое дело. У меня тоже была припасена склянка с растопленным бобровым жиром, и я заботливо натирал открытые части лица Генриха. Он, конечно, замерзал, лежа в санях без всякого движения, я его старался отогреть как мог, но ситуация с каждым часом становилась все хуже и хуже, вдобавок к больной ноге он еще и простыл. Начался заурядный грипп, из носа текло как из ведра, ему приходилось дышать ртом – и это на морозе.

Генрих молчал, пребывая в полудреме, а порой и в глубоком забытьи, я с тревогой бросал взгляды в его сторону – за время болезни он сильно похудел, осунулся, ел мало и нехотя, жар не спадал, его било в лихорадке… я опасался, что не дай бог начнется гангрена – как лечить тогда? – ногу отрезать? – в чистом поле? – на двадцатиградусном морозе?.. Да, было отчего прийти в ужас, мне стало совсем худо от мрачных мыслей, и пусть я до тех пор не уладил дела с Господом Богом, оставаясь по-прежнему подпольным агностиком, но в душе молился о том, чтобы Господь сжалился над бедным Генрихом, чтобы его крепкий от рождения организм взял верх над недугами… Однако… как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай, вот я и не плошал – хоть на изуродованную ступню его и вправду было страшно смотреть, но я, преодолевая брезгливость продолжал лечение, накладывал на рану чудодейственную мазь и как можно чаще менял повязку. И вскоре мне показалось, что наступило улучшение – опухоль на ноге стала спадать и рана, похоже, начала зарубцовываться.

В какой-то момент, увидев, что Генрих приоткрыл глаза, я с участием спросил:

– Учитель, как вы себя чувствуете?

Он ответил не сразу, и поморщившись, осипшим голосом произнес с оттенком фальшивой бравады:

– Сносно, Конрад, вполне себе сносно… хотелось бы, правда, чтобы… малость получше…

Я предложил ему воды, но он отказался. Тогда ни с того ни с сего я спросил, наверное, для того, чтобы просто отвлечь:

– Какой для вас по счету этот поход?

– Не знаю, Конрад, я никогда их не считал… Сколько я спал?..

Я не успел ответить, и он опять отключился. А я стал думать о Генрихе, феномене человека-летописца, создающего свой труд не в монастырской тиши и уединении, а на передовой, находясь в гуще происходящих событий… я бы его назвал фронтовым корреспондентом, только он строчил опусы не для публикации в газетной хронике, а для увековечения происходящего на пергаменах средневекового манускрипта, проявляя удивительные отвагу и храбрость. И тут я припомнил историю, рассказанную мне по секрету стариком Алебрандом, сам-то Генрих вряд ли бы ее поведал, он – не любитель хвастать про свои подвиги. Так вот, зимой 1208 года, когда эсты совершили очередной набег на Толову, одну из обширных областей Ливонии, граничившей на севере с Эстонией и населенной преимущественно леттами, Генрих, в качестве священника, прибывшего исповедовать, оказался в одном из тамошних замков – Беверине. Он был послан для отпущения грехов новообращенным леттам. У стен замка разгорелось ожесточенное сражение между язычниками-эстами и крещенными леттами. Чтобы ободрить и поднять дух осажденных, Генрих поднялся на замковый вал и стал осенять крестным знамением сражающихся леттов, не обращая внимания на летавшие вокруг него смертоносным роем стрелы, копья и дротики. Он громко молился, пел псалмы и даже… играл на трубе. Для эстов, к слову сказать, неведомая труба, блиставшая медью, была не просто экзотической дудкой, если хотите, даже волшебной, ведь из заморских музыкальных инструментов той поры они знали лишь арфу и цитру, поэтому, заслышав трубные зовы, пробирающие до печенок, пришли в минутное замешательство, этого оказалось достаточно, чтобы летты, вдохновленные героической проповедью, смяли ряды эстов и обратили их в бегство. Ну, как? Впечатляет? Неудивительно, что я боготворил Генриха, с трепетом и самозабвением ухаживал за ним, желая поскорее вернуть его к жизни.

…К исходу третьего дня еще до захода солнца мы добрались до устья Пернау. Эта местность, как я слышал, славилась самыми высокими песчаными дюнами в Эстонии, подтверждаю – так оно и есть, только вместо песка, само собой, мы увидели вокруг снежные барханы. Перемахнув через последний холм, редко усеянный стройными соснами, и подняв вверх облако из снежно-молочной пыли, мы вышли к левому берегу реки, намертво скованной льдом, и остановились там, пораженные представшей перед нами картиной: внизу, насколько хватало глаз, и на левом и правом берегах – все было сплошь усеяно шатрами, палатками и шалашами – их было не счесть… Из лагеря, по которому непрестанно туда-сюда сновали темные фигуры воинов и гарцевали всадники, до нас доносилось отдаленное ржанье лошадей, крики и смех людей. Ярко полыхали костры, маня к себе теплом, уютом и, конечно же, повсеместно жарившимся на огне мясом, сладостный запах которого гулял по лагерю и его окрестностям. Я видел, как у измученных бойцов нашего отряда, за три дня отвыкших от горячей пищи, от дурманящего аромата в момент раздулись заиндевевшие ноздри, от него и впрямь можно было сойти с ума. У меня самого – чего уж там! – тоже затрубило в животе. Впрочем, до ужина и отдыха еще было далеко…

Я осторожно разбудил Генриха, чтобы сообщить ему радостную новость:

– Мы добрались…

Медленно он приходил в себя после тяжелого сна, я помог ему приподняться. Он долго смотрел на широко раскинувшийся лагерь. Убедившись воочию, какие могучие крестоносные силы собраны в единый кулак, Генрих удовлетворенно произнес:

– Да, на этот раз эзельцам не устоять перед войском Христовым и Божий суд наконец-то свершится над язычниками, ибо они сеяли ветер, то пожнут и бурю!

Отрадная картина будто умножила силы моего учителя, глаза ликующе засветились, и я ощутил его благодарное рукопожатие. С той минуты Генрих, воодушевленный увиденным, стал стремительно выздоравливать…

Я же постараюсь растолковать вам смысл сказанных им слов… Дело в том, что немцы дважды пытались подчинить себе эстов с острова Эзель, но оба раза безуспешно. Первый раз зимой 1217 года в отместку за то, что летом, двумя годами ранее, эзельцы перекрыли вход в гавань в устье Даугавы, что рядом с монастырем Динамюнде, они намеренно тогда затопили корабли и лодки, груженые камнями, а также устроили вместилища из бревен, также заполненные камнями, стремясь хитрым способом перегородить для рижан выход в море. Подобную дерзкую попытку немцы, конечно, не могли оставить без ответа. В 1217 году, несмотря на то что христианское войско и дошло по льду до острова, но взять приступом хотя бы один из эзельских замков помешали сильнейшие морозы, тогда крестоносцы ограничились грабежом нескольких деревень, многие погибли от холода на обратном переходе в Ригу. Через год рижане снова назначили сбор войска для похода на непокоренный остров, однако в ту зиму шли обильные дожди, лед на море сошел рано, и до Эзеля было не добраться.