Ольгу похоронили, как сообщил мне Генрих, на русском участке кладбища, а ее отца – за пределами городских стен, как и положено по христианским законам поступать с детоубийцами и людьми, наложившими на себя руки.

В тот день, когда мы наконец отправились на самую окраину Леттии, в Ригу из Висби с острова Готланд пришли корабли с немецкими купцами. Те поведали, что папский легат после трехнедельного стояния в Динамюнде на пути в Готландию повстречал в море флотилию пиратских кораблей эзельцев, возвращавшихся домой после успешного набега на побережье Швеции, где они несколько недель безнаказанно промышляли – грабили деревни и жгли церкви. Напасть на тевтонов эзельцы не посмели, потому что немецкие корабли были оснащены грозными баллистами и катапультами, которых у пиратов не было, но проходя мимо встречным курсом не преминули похвастать захваченной добычей в том числе и плененными шведками-христианками, с которыми обращались крайне варварски, заставляя женщин прелюдно раздеваться, демонстративно хватали их за интимные места, а сопротивлявшихся жестоко избивали. Одну из них в устрашение остальным даже беспощадно выбросили за борт.

Папский легат был потрясен увиденным и возмущен до глубины души подобными издевательствами. Поэтому зайдя в Висби 6 июля он призвал всех тамошних христиан принять знак святого креста во отпущение грехов, чтобы отомстить криводушным эзельцам. Тевтоны Готланда сразу откликнулись и послушно приняли крест – немецкие купцы тут же кинулись покупать боевых лошадей и военное снаряжение, готовясь к новому крестовому походу, но готы и датчане отказались, не услышав слова Божьего.

Я понял, какую страшную новость принесли с собой тевтонские купцы – весть о скорой войне.

Год господень 1227. Война

Весть о том, что епископ Альберт спешно собирает христианское войско для похода на Эзель, дошла до нас вскоре после Рождества. Покинуть берега Имеры мы должны были уже давно, чтобы возвратиться в Ригу еще до рождественских праздников, но нашим планам помешала беда, случившаяся с Генрихом. Он частенько наведывался в близлежащую сосновую рощу, чтобы предаться уединению и спокойно поразмыслить… О чем? Ведомо только ему. Имея привычку прихватывать из леса вязанку хвороста, чтобы от его прогулки была хоть малая польза для дома, он и тогда как обычно тащил большую охапку сухих сосновых веток. Погруженный в свои думы, он потерял бдительность, к тому же глядеть под ноги мешала поклажа и наступившие сумерки, вот на свою беду он и угодил в капкан, поставленный на звериной тропе леттами-промысловиками. Капкан был большой – волчий, выбраться из него самостоятельно Генриху не было никакой возможности. Все, что оставалось – терпеливо ждать помощи, не паникуя и не пытаясь освободиться, тем он только навредил бы ноге. В бездействии тоже таилась опасность: он мог быстро замерзнуть, ведь день был морозный, но… в крайне горестном положении его выручила моя зажигалка, преподнесенная дорогому учителю ко дню рождения весной прошлого года, тогда как раз заканчивалась работа над рукописью. Генрих, помнится, растроганный моим вниманием до глубины души, долго изумлялся непостижимой таинственности подарка, пытаясь осознать принцип ее действия. Не вдаваясь в технические подробности, я представил зажигалку, как замысловатую вещицу из Византии, вымененную мною у русского купца за серебро, вещь, способную заменить кресало, кремень и трут вместе взятые, этакую разновидность легендарного греческого огня, искусно заключенного в сверхпрочный футляр. Даря зажигалку и показывая, как она действует, я пояснил, что она, как любая вещь, имеет свой срок действия, зависящий от частоты употребления. Генрих обращался с зажигалкой исключительно бережно, пользовался крайне редко, но всегда держал ее при себе, и на сей раз она спасла ему жизнь, поскольку из набранного хвороста он смог разжечь костер и обогреться, а по яркому огню мы сумели быстро отыскать его в лесу. Повезло, что в тот день не случилось метели, а то бы… сами понимаете, что.

С осторожностью слуги принесли бедного Генриха домой, покрасневшая ступня стала лиловой и раздулась, как кислородная подушка, рана нагноилась, ходить он, естественно, не мог, его лихорадило, бросая то в холод, то в жар. Я не отходил от постели учителя ни на шаг. В те дни, ухаживая за Генрихом, я получил от леттов – старейшин деревни, где располагалось поместье Генриха, чудо-мазь, которая, как заверили меня автохтоны, должна была вылечить больного… С благодарностью я, как умел, молился за спасителей своего доброго учителя.

В это время и пришло известие из Риги о сборе войска – епископ Альберт повелел всем христианам, способным носить оружие, собраться в устье реки Пернау – это на юго-западе Эстонии – не позднее дня памяти святых Фабиана и Себастьяна, точнее, не позднее 20 января.

Конечно, учитывая мучительное состояние Генриха, ему можно было и отвертеться, но не таков был Генрих. Все мои доводы, что ему следует остаться дома, были решительно отметены, он даже не стал меня выслушивать, и мы спешно засобирались в поход, точнее, я выполнял указания, ведь он-то лежал. Его смиренная паства также готовилась воевать. У леттов, к слову сказать, выбора особого не было: либо топай на войну, либо будь любезен – уплати в епископскую казну три марки отступных – такова официальная сумма штрафа для тех, кому хотелось «откосить». И чтобы понять, насколько платеж был неподъемен для простолюдинов, сообщу: три марки – это более полукилограмма серебра в слитках, деньги и вправду запредельные.

Наш отряд, состоявший из сотни кое-как вооруженных пеших ополченцев и полудюжины саней-розвальней, груженых продовольствием, походным скарбом, а также оружием – копьями, круглыми деревянными щитами, обитыми для прочности металлическими пластинами, и приличным запасом стрел для лучников, выступил к месту сбора христианского войска 17 января, задолго до рассвета. Примечательно, что как раз в тот самый день, когда изо всех весей Ливонии и Эстонии к берегам Пернау начало стекаться христианское войско, за тысячи километров от тех заснеженных мест, в южном солнечном Риме папа римский Гонорий III подписал важную грамоту, взывавшую «ко всем королям русским» принять как данность власть римско-католической церкви в Прибалтике. Папская грамота была написана по результатам отчета легата Вильгельма Моденского о встрече с послами Новгорода и Пскова в Риге осенью 1225 года и носила откровенно угрожающий тон, мол, не мешайте распространению веры христианской на местные языческие народы, а то заработаете божественное наказание, как недруги Ливонской церкви, которую, как всем известно, хранит сама Матерь Божья. Как вы уже поняли, грамота была написана за несколько дней до начала крестового похода на Эзель – так совпало; о точной дате в Риме, конечно, известно не было, но то, что участь эзельцев, как последних язычников того края была предрешена, в римской курии безусловно догадывались. И вот еще что: хоть грамота и не имела точно указанного адресата, но была без сомнения предназначена для тех русских князей, чьи владения граничили с землями немецких крестоносцев. Как видите, и в те стародавние времена Запад разговаривал с Востоком исключительно с позиции силы – на языке угроз. Впрочем, о самой грамоте, разумеется, в Ливонии пока никто не слышал, о ней станет известно только весной после начала навигации, когда из Тевтонии придут первые корабли с немецкими пилигримами и купцами.