Я стоял поодаль, с ужасом наблюдая за кровавой расправой, не в силах помочь, не в силах отвести глаза, не в силах двинуться с места. Помимо воли воображение дорисовало их современный бандитский облик, и я представил вместо средневековых палачей полицаев из «шуцманшафта», одетых в штатское, с тяжелыми карабинами в руках, на левом рукаве которых белела повязка со свастикой в лавровом венке с девизом – Treu. Tapfer. Gehorsam. (Надеюсь, не ошибся в немецком написании – «Верный. Храбрый. Послушный».) Так вот, оказывается, откуда веревочка вьется – из глубины веков, им что язычников, что иудеев убивать – все едино!

Обратив в пепел замок Монэ, христианское войско поспешило к замку Вальдэ. Как я уже раньше упоминал, он был самым большим и самым укрепленным городом среди других эзельских городов. Если бы состоялась осада замка, то под его стенами, без сомнения, сложили бы головы многие воины христианского войска, не говоря уже про язычников, их истребили бы всех до единого. К счастью, этого не произошло. Услышав леденящий душу рассказ о страшном избиении соплеменников, который поведал гонец, посланный Альбертом из замка Монэ, а также увидев, сколь огромное и непобедимое войско немцев собралось у стен замка, ужас охватил сердца вальдийцев, и они смиренно сдались на милость победителя. Старейшины, одетые в праздничные одежды, вышли из замка с дарами и мирными речами, истово упрашивая епископа Альберта совершить таинство крещения и обещали вечно платить дань немцам. Тут все христианское войско охватило ликование, и крестоносцы в религиозном экстазе дружно запели хвалу Господу Богу.

Конечно же, рижский епископ дал вальдийцам мир, но, как водится, в подобных случаях, взамен потребовал заложников – сыновей самых знатных людей. И после того, как дети были отданы, епископ Альберт лично омыл в источнике святого крещения местного владыку, седого согбенного старца, а вслед за ним и других знатных вальдийцев, после чего их повели в город, дабы проповедовать Христа и низвергнуть Тарапиту и прочих языческих богов.

Да, это надо было видеть! Священники, не мешкая, освятили колодец, стоявший посреди замка, и наполнив студеной водой огромную бочку, начали крестить: сначала старейших и лучших из лучших, а за ними всех остальных – мужчин, женщин и детей… Все толкались и вопили, как ненормальные: «Окрести меня скорей! Окрести!» – всем не терпелось поскорее окреститься, ибо, помня беспощадный лозунг крестоносцев «Крещение или Смерть!» язычники боялись, что не успевших окреститься до захода солнца попросту убьют. Началась невообразимая давка, и богоугодное дело могло бы, пожалуй, закончиться значительными жертвами, но вовремя вмешалась епископская стража, которая оттеснила толпу и быстро навела порядок.

Надо учесть, что в то время замок был переполнен беженцами, здесь оказалось несколько тысяч людей, сбежавшихся сюда со всей округи, чтобы укрыться, поэтому крещение продо́лжилось и на второй, и на третий день – с утра до самого вечера священники неустанно крестили всех страждущих, уже валясь от усталости. А люди все шли и шли…

Вскоре к замку Вальдэ явились эзельские послы со всех концов острова, прося мира и добиваясь таинства крещения. Само собой, радости немцев не было предела. Вновь потребовали от прибывших малолетних заложников. А также велели, чтобы эзельцы немедленно вернули свободу всем пленным шведам, захваченным в ходе прошлогодних разбойничьих набегов. Безусловно, требования крестоносцев выполнились без проволочек. И пошли немецкие священники, охраняемые меченосцами, крестить языческий народ по городам и весям Эзеля. Основное крестоносное войско продолжало стоять у стен Вальдэ, как гарант повсеместного Святого Крещения на острове, и я тоже покуда оставался в его рядах, лелея надежду на скорое возвращение в Ригу.

10 февраля, в день поминовения христиан, павших при штурме замка Монэ, включая и Генриха, отслужили заупокойную мессу. На седьмой день после смерти, как принято у католиков, в отличие от православных, у которых поминки справляются, как известно, на девятый. По завершении службы меня вызвали к епископу Альберту. Шагая туда вместе с посыльным, я гадал, зачем это я понадобился самому епископу, просто терялся в догадках…

Стража беспрепятственно пропустила меня, и когда я вошел в шатер, увидел епископа, сидевшего на раскладном стуле за небольшим походным столом, заваленным свитками. Рядом стоял секретарь, державший в руках чернильницу и перо. Так что мне пришлось подождать, пока Альберт соизволит обратить на меня внимание, и я по-прежнему мучился единственным вопросом, чего ради меня вызвали. Стоял себе, точно истукан, рассеянно бросая взгляды по сторонам. Убранство шатра Его преосвященства было устроено по-походному просто, без всяких излишеств. Пожалуй, лишь лежавший на полу дорогой ковер восточной работы да еще большая икона с молящейся Пресвятой Девой Марией в золоченной раме, которую в углу тускло освещала чадящая лампадка, говорили о высоком сане его владетеля. Все остальное – и спартанская кушетка, застеленная грубым одеялом, и раскладной стул, и небольшой стол, все было самым простым. Хотя нет, еще, пожалуй, вместительный сундук из… (я так и не понял из какого дерева), стоявший под иконой, выделялся среди другой мебели искусной резьбой и изящной ковкой.

Наконец епископ закончил работу, поставив подпись на документе и скрепив своей печатью, – секретарь расторопно поднес ему расплавленный сургуч, лишь только потом обернул ко мне лицо, изборожденное глубокими морщинами, он выглядел гораздо старше своих шестидесяти двух лет, оно и понятно – такие нагрузки и ответственность…

– Сын мой, – произнес епископ тихим ровным голосом, – мы все сегодня скорбим по воинам, сложившим головы за Святую веру, по воинам, которые уже вознеслись на небеса… Не сомневайся в том, что я буду неустанно молиться и за убиенного брата Генриха, дабы Господь успокоил его в Своем свете, мире и блаженстве…

Альберт посмотрел в сторону иконы и, едва слышно нашептывая молитву, трижды перекрестился, затем продолжил говорить:

– Надеюсь, ты знаешь, что Генрих был моим любимым учеником и понимаешь, насколько большую – даже невосполнимую – утрату понес я с его смертью, он был мне дорог как сын… Но надо помнить, что Господь забирает к себе лучших из нас и учит стойко переносить утраты… Так будем же поступать по воле Божьей!

Я молча кивнул в ответ. Повисла пауза… И я, само собой, горевал о моем погибшем учителе и друге, чтобы выразить мою собственную боль – просто не хватило бы слов. Да и представ перед очами Его преосвященства я сильно оробел, поэтому предпочел помалкивать.

– Как мне сказали, ты был рядом с братом Генрихом до его последнего вздоха?

Я вновь кивнул.

– Поведай же мне о том, как все случилось…

Пришлось все же набраться смелости и раскрыть рот… Лаконично, даже суховато, без лишних деталей я рассказал о том, как все произошло, умолчав только о предсмертном напутствии Генриха и о его намерении вернуть мне зажигалку. Я и сам поразился: вспоминать про гибель Генриха оказалось настолько мучительно, что помимо воли потекли слезы (ведь дотоле я держал горе в себе и впервые поделился с кем-то произошедшей трагедией). От волнения пересохло в горле, и я зашелся в нервном кашле. Епископ ободряюще погладил меня по плечу и налил из широкого кувшина какого-то питья, подал мне кубок, где плескалась теплое вино, приправленное пряностями, вроде глинтвейна…