— Правильный уход — первейшее дело, — заметил кто-то из гостей.

— Привели какую-то бабку, она поила его травами, козьим молоком и делала припарки. Когда мы с мужем и дочерью его нашли, он несколько оправился, но был еще ужасно слаб и мучился от сильных болей. Мы хотели дождаться, когда он окрепнет, чтобы перевезти в наше вологодское имение, но Поль захотел поехать в Петербург.

— Здесь врачи-то получше, чем какая-то бабка, — фыркнула одна из присутствующих дам. — Говорят, лейб-медик его величества теперь будет пользовать графа.

— Порой травы делают чудеса, ежели ими правильно распорядиться, — возразила другая. — Помню, дед мой ужасно мучился подагрой, так одна такая бабка в два счета поставила его на ноги, тогда как лекарь только деньги из деда тянул и потчевал его пилюлями, не принесшими ему никакого облегчения.

— От такой невежественной бабки родич мой преставился, — сказал еще кто-то.

Пока гости обсуждали преимущества и недостатки народной и современной медицины, Докки украдкой разглядывала графиню, которая, вопреки ожиданиям, ей понравилась. Раньше она почему-то представляла мать Палевского такой же неприятной и высокомерной особой, как Сербина. Хотя одно то, что графиня дружила с Думской, должно было свидетельствовать в ее пользу.

Нина Палевская оказалась весьма любезной и простой в общении женщиной, наделенной немалым очарованием. Ее нельзя было назвать красавицей, да и возраст давал о себе знать, но черты лица ее были приятны, зеленовато-карие глаза смотрели мягко и участливо. Говорила она мало, негромким голосом, держалась непринужденно, манеры были весьма изысканны и деликатны. Как Докки ни пыталась, она так и не нашла в ней никакого сходства с сыном, разве что в ее улыбке порой мимолетно проскальзывало нечто неуловимо-знакомое. К ней самой графиня не проявляла особого интереса, хотя иногда обращала на нее приветливый и вполне доброжелательный взгляд.

Тем временем разговор о врачевании был оставлен и перешел на награждение генерала орденом Александра Невского. Обсуждали церемонию вручения и речь, при этом сказанную государем.

— Говорят, его величество цитировал Горация, — сказал кто-то.

— «Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенным», — подняв для важности палец, произнесла княгиня Думская. — Именно этими словами Горация государь-император охарактеризовал нашего мальчика.

Все — кто с завистью, кто с восхищением — посмотрели на смутившуюся графиню Палевскую, чей сын своими военными подвигами заслужил столь хвалебные речи. Докки тоже несколько смешалась, с гордостью подумав об отце своего ребенка.

«Я не могла бы найти никого более достойного», — вдруг с немалой долей тщеславия подумала она.

Некоторые из гостей начали подниматься, прощаясь с хозяйкой. Докки также встала, намереваясь покинуть дом княгини.

— К обеду всех жду, — напомнила Думская и обратилась к Нине Палевской, о чем-то с той заговорив.

Докки поспешила к выходу, но не успела выйти из комнаты, как дворецкий объявил приход графа Петра Палевского и княгини Натали Марьиной — отца и сестры генерала. Докки мысленно ахнула, увидев графа — импозантного седовласого мужчину, на которого сын был похож как две капли воды. Тот же рост, та же статная фигура, те же черты лица и светлые фамильные глаза.

«Таким Поль будет в летах», — предположила Докки, невольно залюбовавшись его отцом, которому годы хотя и добавили грузности и морщин, но оставили решительную походку и импозантную внешность. Наталья Марьина походила на мать, разве имела более красивую наружность.

Докки заметила, как при виде друг друга у графини засияли глаза, а у графа смягчилось лицо и во взгляде появилась нежность.

«Интересно, дружная ли у них семья? — думала Докки по дороге домой. — Любят ли его родители своих детей так же, как друг друга? Катрин говорила когда-то, что Палевский очень привязан к своей матери и весьма почитает отца… Какое это счастье — иметь дружную и любящую семью…»

К облегчению Докки, с родителями не заявился сам генерал и тем избавил ее от необходимости находиться с ним в одной комнате, делая вид, что их знакомство не более чем шапочное. Ей осталось пережить обед, а потом она и шагу не сделает из дома до отъезда, чтобы ненароком с ним нигде не встретиться.

Дома ее встретил Афанасьич с непривычно смятенным выражением лица.

— Что-то случилось? — встревожилась Докки. Она сняла шляпку и перчатки, положила их на столик в прихожей и повернулась к слуге, который пробормотал что-то себе под нос и распахнул перед ней двери в гостиную.

— К вам посетители, — сказал он.

Докки не успела удивиться — она никого не ждала, — как на пороге появился Палевский. Он облокотился плечом на створку распахнутой двери и с легким поклоном предложил ей пройти в комнату.

— Не ожидали, madame la baronne? — язвительным тоном спросил он.

Она только широко распахнула глаза — от неожиданности и от резкости его голоса, и молча вошла в гостиную, слыша, как за ее спиной с легким шумом закрылись двери, ведущие в холл и в соседнюю диванную.

Докки не понимала, почему он так сердит, но ее охватила мучительная радость. «Он пришел, он все же пришел ко мне», — она разрывалась между желанием броситься ему в объятия и закричать, затопать ногами, припоминая все страдания, ею из-за него пережитые.

Палевский похудел и двигался несколько скованно, чуть прижимая руку к левому боку. Лицо его осунулось, как у человека, перенесшего болезнь, но глаза сверкали по-прежнему ярко. Одет он был в выцветший полевой мундир, суконные панталоны и высокие сапоги. Простота его обмундирования, придававшая ему какой-то домашний вид, казалось, еще больше подчеркивала его отстраненность и неприступность.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Докки, когда он повернулся к ней.

— Прекрасно, — процедил Палевский и уставился на нее хмурым взглядом. — Итак, madame la baronne, я вижу вас в добром здравии, цветущей и вполне довольной жизнью.

Докки лишь пожала плечами: как она может выглядеть цветущей и довольной, если все эти месяцы так тосковала по нему, а последние недели сходила с ума от беспокойства из-за его ранения?

— Я не болела, если вы это имеете в виду, — сказала она, не причисляя к болезни свою беременность, и села в кресло, жестом указывая ему на диван напротив, но он проигнорировал ее приглашение и заходил по комнате.

Докки напряженно следила за ним. Ей нестерпимо хотелось прижаться к нему, поцелуями разгладить сердитую складку на его переносице, рассказать, как ей было плохо без него, как она скучала по нему и переживала за него. И что она носит его ребенка…

Хотя он все же пришел к ней, его мрачное настроение и холодность не позволяли ей обнаружить перед ним свою радость. Она не смела ни дотронуться до него, ни признаться в чувствах, ее обуревающих, ни заговорить о тех важных для нее вещах, которыми мечтала с ним поделиться.