— В конце письма барон вам кланяется, — несколько смущенно сказала Ольга. — Он пишет, если я сочту для себя возможным передать вам его поклон…

— Все правильно, — откликнулась Докки, прервав свои мысли. — Вам не стоит оглядываться на меня в своих отношениях с Александром Карловичем. И, должна признаться, я очень и очень рада, что между вами возникла взаимная привязанность и что барон не забывает вас даже в столь сложное военное время и находит возможность присылать весточки о себе.

— Ах, Докки! — воскликнула Ольга. — Раньше я не думала, что смогу так откровенно делиться с кем-то личными переживаниями, хотя всегда чувствовала, что вы — как никто другой — способны понять меня и в случае чего — простить.

— Мне не в чем вас прощать, — Докки пожала руку взволнованной подруги. — И если у вас получится обрести счастье с бароном — мне это будет только в удовольствие.

Ольга немного помолчала.

— Я так боюсь за него, — сказала она. — Не знаю, как хуже: знать, что кто-то жив, здоров и воюет, но в любой момент может быть ранен или… — она запнулась, а Докки мысленно договорила: «убит» — то слово, которое ныне все боялись произносить не только вслух, но и про себя.

— …или ранен, — как то случилось с Григорием Кедриным, например. Но теперь Катрин, по крайней мере, может быть рядом с мужем, как и надеяться, что с ним не случится ничего хуже, поскольку он уже не на войне и не подвергается ежечасной опасности. Хотя… я слышала сегодня, что князь Багратион скончался от раны…

— Багратион скончался?! — оцепенела Докки и невольно задрожала. Князь был ранен в том сражении под Можайском. Смерть от ран была частой, но услышать, что она настигла и Багратиона, оказалось страшным. «Что же с Палевским?!» — мучительно всполошилась Докки. Решение пришло само собой. «Завтра же попрошу княгиню Думскую написать письмо его матери, — сказала себе Докки. — Княгиня не откажет мне в этом. Пусть она подумает обо мне что угодно, но я должна знать, как он, иначе мне просто не перенести этой неопределенности…» Она настолько погрузилась в свои размышления, что не слышала, о чем еще говорит Ольга. Только упомянутая ею фамилия заставила Докки вздрогнуть.

— Простите, я прослушала… Вы что-то сказали о Палевском?

— Ну да, — кивнула Ольга. — Я сказала, что он здесь, в Петербурге.

Он здесь! Где-то в этом городе, может быть, на соседней улице или в соседнем доме. Докки почувствовала и несказанное облегчение, и невыносимую горечь: она была бесконечно рада, что Палевский жив и, видимо, здоров, раз смог проделать путь до Петербурга, но до невозможности рассердилась на него. «Он не счел для себя нужным написать мне, — лихорадочно думала она после ухода Ольги, — и позволил мне чуть ли не оплакивать его после вестей о страшной ране, им полученной».

Ольга сообщила, что Палевский приехал в Петербург накануне днем с родителями и сестрой. Они сняли дом на Английской набережной (всего в получасе ходьбы от дома Докки) и едва успели расположиться в нем, как к ним прибыл сам государь, пожелавший лично проведать героя-генерала. Его величество пригласил графа сегодня поутру прибыть ко двору для получения пожалованной за Бородинское сражение награды — ордена Александра Невского. И более того, Палевский непременно обещался быть на именинах княгини, куда были приглашены и его родственники.

Он был здесь и даже не подумал прислать ей записку, не то что навестить ее. «Это невыносимо, — Докки до боли стиснула руки. — Он не вспоминает обо мне, не хочет меня видеть…»

Назавтра ей предстоит идти к княгине, и он будет там. Еще несколько часов назад она сочла бы за превеликое счастье увидеть его, но не теперь, когда знала, что он в городе и не имеет никакого желания возобновлять с ней знакомство.

Одна ночь — и все, думала Докки. Всего одна ночь — и она стала ему неинтересна. Как любовница она оказалась никуда не годной, не умея доставить наслаждение мужчине. Зачем ему возиться с ней, когда вокруг столько женщин — более красивых, более умелых и опытных, готовых броситься ему на шею? Когда рядом не было никого другого, для его постели сошла и она, а теперь…

Докки непроизвольно положила ладонь на едва округлившийся живот и погладила, лаская своего крохотного малыша — частичку возлюбленного, которая навсегда останется с ней.

Вечером Докки должна была идти на прием к графине Мусиной, но, не чувствуя себя в состоянии вынести общество людей, послала ей записку с извинениями и рано улеглась спать, желая только набраться сил на завтрашний день, чтобы пережить его с надлежащим достоинством и терпением.

Утром к ней заявилась взбудораженная Мари.

— Chèrie cousine! — воскликнула она с порога. — Ты не представляешь, кого я вчера видела!

— И кого же ты видела? — Докки отложила книгу, которую держала в руках.

— Графа Палевского! — затараторила Мари и с упоением стала рассказывать о том, как встретила его на вечере у графини Мусиной, куда накануне не поехала Докки. Кузина попала на прием благодаря Вольдемару, который вызывался сопровождать туда «ma chèrie Евдокию Васильевну», и примчалась спозаранку, чтобы поделиться увиденным и услышанным в доме графини. Присутствие там Палевского было, конечно же, главной светской новостью.

— Он похудел на лицо, выглядит изможденным и немного бледным, но это придает ему определенный шарм, — продолжала Мари. — Мне кажется, он стал еще красивее, а его глаза… — она протяжно вздохнула. — Ирина при виде него чуть не упала в обморок. Оказывается, он нас помнит. Так любезно с нами поздоровался! Как жаль, что графиня на своих вечерах не устраивает танцы — уверена, Палевский непременно бы пригласил Ирину. Ах, впрочем, наверное, он не танцует из-за раны. Говорят, у него было ужасное ранение в груди, контузия и… что-то еще. Словом, он чуть не умер от жесточайшей горячки, с которой провалялся полторы недели. За ним ухаживали его мать и сестра. Они думали, что он не выживет. Но граф — такой молодой, такой крепкий мужчина — одолел болезнь и выкарабкался чуть не из могилы.

«В этом вся Мари, — с грустью подумала Докки. — Человек только встал с постели, а она сокрушается, что он, видите ли, не танцует…»

Сама она так и не решила, сожалеть ей о том, что вчера не поехала к Мусиной и тем лишила себя возможности увидеть его, или, напротив, ей избегать его, тем избавляя себя от лишних мучений.

Он будет у Думской, напомнила себе Докки, понимая, что встреча с ним неизбежна и ей следует продумать, как вести себя в его присутствии, чтобы не поставить ни себя, ни его в неловкое положение.

Тем временем Мари сообщила, что Палевский приехал в Петербург по приглашению государя и будет долечиваться под наблюдением лейб-медиков его величества. Вчера ему вручили орден Невского, и теперь вся его грудь увешана наградами.

— И еще он получил золотую саблю с бриллиантами, — новости вываливались из кузины, как из рога изобилия. — Пробыл у Мусиной недолго — с полчаса от силы, и уехал. Сандра Качловская — терпеть ее не могу! — все время возле него крутилась. И Жени Луговская томные взгляды на него кидала. Он был с ней в связи — ты знаешь? Но она для него дело прошлое. Надеюсь, сегодня Палевский будет на обеде у Думской. Здесь еще его родители, сестра и — помнишь? — графиня Сербина с дочерью. Они бежали из Москвы от французов, остановились было в своем имении — то ли под Владимиром, то ли еще где. Но кто знает, куда теперь пойдут французы?! Вот Сербины и подались в Петербург — к Палевским. Неужели она опять начнет сватать ему свою дочь?! Эта бледная мышка Надин совсем не годится ему в жены. Графу нужна более живая и веселая девушка, вроде моей Ирины. Жадова утверждает…