— Какой за ним уход? Кто рядом с ним? Или он один… О, как я хотела бы быть сейчас возле него, помочь ему, облегчить его страдания…

— Лучший уход, — заверил ее слуга. — Не рядовой — чай, генерал, командир. И лекари, и обслуга — все у него есть.

— Думаешь? — с надеждой спросила Докки.

— Уверен, — Афанасьич помрачнел. — Вон, Тишка, сын мой, в солдатах погиб — как, где — ничего не известно. И могилы нет, да и как помирал — тоже не знаю. Может, ранили его, и он там на поле один лежал, кончаясь в мучениях… А барона покойного и подняли, и тело сюда доставили, потому как генерал.

Афанасьич никогда не говорил о погибшем сыне, но теперь в его голосе прозвучала такая мука, что Докки поняла, как он страдал все эти годы, представляя, как его ребенок умирал в боли и одиночестве на далекой чужбине. Она содрогнулась, полная сострадания к слуге и его сыну, и дотронулась до руки Афанасьича.

— Когда закончится война, мы непременно съездим в Австрию, на то место, — сказала она, досадуя, что не догадалась прежде отвезти Афанасьича на общую могилу, где мог быть похоронен его сын.

— Вы своего ребеночка-то пожалейте, — дрогнувшим голосом произнес он и сдвинул брови. — Ваши переживания орлу сейчас не помогут, а дите — оно все чувствует, все материнские слезы. И мысли, чтоб поехать к нему, из головы выкиньте. Родные его примчатся, заберут из госпиталя и всем обеспечат. Вам там делать нечего, да и неизвестно еще, как он ваше появление приветит. Коли сговорено что было бы, то дело другое, а так…

Он в сердцах махнул рукой. Докки всхлипнула, стараясь успокоиться. Разумом она понимала справедливость слов Афанасьича, но сердце ее саднило и обливалось кровью.

На следующий день стараниями Катрин выяснилось, что Швайгена не было ни в одном из списков погибших или пострадавших в сражении, это позволяло Ольге надеяться на лучшее. Григорий Кедрин был ранен в ногу, а Палевский — в грудь. Катрин также узнала, что госпиталь, куда повезли генералов, находится в Москве, и к вечеру выехала из Петербурга, оставив детей — сына восьми лет и шестилетнюю дочку у своей матери. Катрин должна была быть еще в дороге, когда поступили известия, что Москва занята французами, а русская армия отошла то ли к Рязани, то ли к Подольску.

— Боже мой! — причитала Ольга. — Успели ли вывезти из города раненых?! Что Катрин?! Неужели это конец?! Армия разбита, Москва захвачена?!

— Катрин узнает по дороге, что в Москву ей не попасть, — сказала Докки. Она сама пребывала в ужасной панике, но пыталась успокоить и себя, и подругу. — Раненых наверняка вывезли вместе с армией. И вообще говорят, что это сражение под Можайском мы выиграли.

— Как же — выиграли? — удивилась Ольга. — Отступили, отдали Москву…

— Мне объяснили, — сказала Докки, — что наша армия не была побеждена, потому как ее отход происходил не под давлением или преследованием французов, а преднамеренно, в организованном порядке.

Эту разницу между тактическим отходом и вынужденным отступлением битых полчаса втолковывал ей один из сослуживцев покойного мужа, которого она поутру встретила в городе. Волнения по поводу отхода русской армии и сдачи Москвы слились с тревогой за Палевского. Уверяя себя, что его никак не могли оставить в захваченном неприятелем городе, она пыталась утешиться тем, что было бы куда хуже, получи он ранение в живот. Грудь — это сердце и легкие. Задетое сердце означает мгновенную смерть, но с пораженными легкими можно выжить. У ее соседа по Ненастному во время австрийской кампании было пробито легкое. Дыхание у него было хрипловатым, иногда его мучила одышка, но он выжил — и это было самое главное.

«Только бы не началась горячка», — твердила она, зная по многим рассказам, что проникающие раны обычно воспаляются, поднимается жар, и раненые могут выжить исключительно благодаря крепкому организму и хорошему уходу.

Докки надеялась, что с Палевским находятся его мать или сестра, мечтая самой оказаться рядом с ним и иметь возможность о нем заботиться, что было, увы, неосуществимо. Ей оставалось только горячо молиться за него, всю свою любовь к нему и нежность изливая на его ребенка, в ней растущего.

В десятых числах сентября она получила на руки паспорта, и они с Афанасьичем могли уезжать из Петербурга. Была продумана сложная система пересылки писем, чтобы никто не мог догадаться, что она живет за границей. Она всем говорила об отъезде в Ненастное, куда и следовало в дальнейшем направлять для нее письма. Из поместья же управитель должен был пересылать почту в Швецию через Петра Букманна.

— Когда уезжаем, барыня? — поинтересовался Афанасьич, когда Докки сообщила ему о полученных паспортах.

— Ммм… на следующей неделе? До Швеции ходит много судов, мы сможем отплыть в любой день.

— Ну, на следующей неделе, так на следующей, — он лишь покрутил головой, но более ничего не добавил.

Афанасьич спешил уехать прежде, чем в обществе кто-нибудь заметит ее беременность. Но у нее был еще маленький срок — чуть больше двух месяцев, талия ее по-прежнему оставалась стройной, и… ей ужасно не хотелось уезжать из России. Ее безумно страшил отъезд на чужбину, в никуда, в одиночество, и ей казалось невозможным сейчас покидать отечество, находящееся в таком трудном положении, хотя она ничего не смогла сделать для него, разве что сделала пожертвования на нужды народного ополчения. И еще Докки не могла заставить себя уехать, не узнав, что с Палевским.

Он был еще жив, иначе весть о его гибели от раны мгновенно распространилась по Петербургу, но каждый новый день она со страхом выслушивала новости, которыми с ней делились знакомые или привозила Ольга. Багаж, готовый к отъезду, стоял в подвале — баулы и сундуки, набитые большей частью не одеждой — вскоре ей придется шить более свободные платья, а, в основном, книгами, которые в будущем затворничестве могли бы помочь ей скоротать время и разнообразить унылую жизнь.

С очередной почтой прибыло письмо от Катрин. Она описала, как по дороге узнала о сдаче Москвы, как случай помог ей выяснить, что ее муж находится в Твери, где она его и нашла в местном госпитале.

«У Григория рана плохая, — писала она. — Разворочено все бедро и задета кость. На днях я забираю его из Твери, где решительно невозможно находиться: госпиталь ужасен во всех отношениях, а квартира, которую мне с трудом удалось снять, до невозможности убога и сыра. Повезу его за сорок верст отсюда — в имение родственников, любезно предложивших нам кров на любое время, необходимое для выздоровления Григория. Травы Афанасьича делают чудеса (за что ему от меня нижайший поклон): всего за несколько дней гноящаяся рана почти полностью очистилась благодаря прикладкам с настоем, которыми я постоянно обрабатываю пораженные места. Жар еще держится, но лекари уверяют, что он уже не опасен.

Палевского я здесь не застала. Говорят, родные забрали его в крайне тяжелом состоянии из госпиталя и увезли куда-то на север, в Вологодскую губернию…»

Докки читала письмо вслух Ольге, стараясь сохранять внешнее спокойствие, хотя перед этим — в одиночестве, едва получила послание от Катрин, — расплакалась, прочитав удручающее известие о состоянии Палевского.