Следующим пунктом назначения горемычного Патрика Брэнуэлла было место начальника железнодорожной станции в Ладденден-Футте.

Это была только что открытая железнодорожная линия, а само помещение станции, где работал Патрик Брэнуэлл, представляло собой нечто вроде сторожевой будки на отшибе от всякого населения. Единственными, кто мог составить здесь общество пасторскому сыну, были несколько тупоголовых недоучек-фабрикантов, непригодных даже для поддержания элементарной беседы.

Понятное дело, что месяц-другой пребывания в подобном положении могли не только свести с ума даже наделенного сверхъестественным самообладанием и самым крепким сложением здоровяка, но и привести к совершеннейшему осатанению.

Известно, чем заглушал свою постоянную неудовлетворенность беспечный пасторский сын: он крепко напивался и, ничуть не заботясь о ведении станционных дел, поручал их своим помощникам и служителям. Неудивительно поэтому, что спустя короткое время в станционных книгах обнаружились недочеты и, хотя сам Патрик Брэнуэлл не был прямо обвинен в воровстве, его позорная отставка оказалась неизбежной. Заклейменному дурной славой блудному сыну не оставалось ничего иного, кроме как неоднократно проторенной тропою вернуться в неизменно приветливый многострадальный отчий дом.

…Итак, юноша снова оказался в лоне семьи, в своей привычной среде, и без зазрения совести бросал на ветер деньги сестер, добытые потом и кровью. Собственных средств у него уже не было, так как к тому времени он окончательно разуверился в своей пригодности к какому-нибудь делу и, недолго думая, забросил сочинительство стихов, приносящих случайные грошовые доходы от редакции журнала «Leeds Mercury».

Пасторский сын вернулся к своему прежнему разгульному образу жизни. Каждый божий день неизменно проводил он за стойкой «Черного Быка», напиваясь до полного одурения, невзирая на то, что его скверные привычки, а также вредная работа на железнодорожной станции подточили его здоровье настолько, что грубые излишества, которые он столь охотно себе позволял, могли убить его в любой момент.

Именно в этот злополучный период почтенная тетушка Брэнуэлл начала обнаруживать первые признаки сломившей ее болезни, закончившейся, к несказанному огорчению всех представителей могучего пасторского семейства, смертельным исходом. За день до трагической кончины мисс Элизабет Брэнуэлл ее любезный племянник довел себя до состояния полной невменяемости, в коем он пребывал всю ночь до самого рокового рассвета.

Когда же мало-мальски оклемавшемуся пасторскому сыну сообщили о страшном горе, постигшем его родных, его и без того весьма зыбкое сознание было моментально оглушено ужасной новостью, грянувшей на него, как гром среди ясного неба. Несмотря на всю свою испорченность, молодой повеса был наделен природной добротою и подлинной чуткостью сердца. Внезапная кончина обожаемой тетушки настолько потрясла горемычного племянника, что тот сразу почувствовал себя чем-то вроде жалкой, никчемной гусеницы в коконе, беспомощно повисшей над бездной. И бездна эта стремительно ширилась, с неутомимой жадностью поглощая все сущее и беспощадно засасывая в свои ненасытные недра его — безвольного узника, опутанного по всему корпусу своего немощного тела позорными нитями кокона.

Это зловещее видение с неотступною силой преследовало несчастного Патрика Брэнуэлла, повергая в неистовый трепет его болезненное сознание. Почти физически юноша ощущал, как некий таинственный магнит неудержимо тянет его в бездну, и устрашающий беспросветный мрак мгновенно застилает все вокруг, обращая Вселенную в Небытие.

«Я пропадаю! — в отчаянии восклицал прозревший пасторский сын. — Дьявол наверняка уволочет мою душу в адское логово — и поделом! Неужели это конец?! Неужели нет мне спасения?!»

Одним словом, безвременная тетушкина кончина привела юного горемыку в чувства, сорвала с его дотоле хаотично замутненного внутреннего взора непроницаемую пелену коварного самообмана, исполнила все его помыслы чувством подлинного раскаяния и — в довершение всего — возродила в его просветленном существе достойное стремление к новой деятельной жизни, свободной от всякой скверны.

Вслед за восставшим из пепла духом благословенного пасторского сына окрепло и его истощенное губительным воздействием суетных пороков бренное тело. Новые силы, ниспосланные свыше, подступали к нему; он с восторженным упоением ощущал на себе их благотворное веяние. Точно горделивое победное знамя всколыхнулась в его сознании светлая надежда на исправление. Все, чего он теперь желал — страстно и самозабвенно, — это найти себе подходящее место, где он мог бы мирно трудиться во славу великого Творца. Он неустанно молился об этом, смиренно преклоняя колени, и наконец Господь услышал его отчаянные призывы.

Незадолго до вторичного отъезда Шарлотты в Брюссель младшая пасторская дочь Энн случайно вспомнила, что ее нынешние хозяева — мистер и миссис Робинсон — желали бы нанять частного учителя для одного из своих сыновей — всеобщего семейного любимца и баловня Эдмунда. Исполненная самых светлых упований на возможное исправление брата, воспрянувшая духом Энн тотчас же сообщила ему эту заветную новость, чем вызвала его бурный восторг и изъявление решительной готовности приступить к этим благородным обязанностям в любую минуту.

Неизменно педантичная во всех отношениях, Энн незамедлительно составила послание к миссис Робинсон с ходатайством за брата, которому предоставляла здесь самые лестные характеристики, касательные непосредственно профессиональных качеств.

Письмо отправилось искать адресата, и вскоре в гавортский пасторат прибыл ответ достопочтенного семейства Робинсон, гласивший, что вопрос о возможности назначения мистера Патрика Брэнуэлла Бронте на место частного учителя их сына Эдмунда рассмотрен. Ходатайство его любезной сестры, мисс Энн Бронте, верой и правдой служившей гувернанткой в их главном поместье Торп Грин и в летней резиденции в Скарборо, никоим образом не может подвергнуться сомнениям. Ее благоприятной рекомендации вполне достаточно для того, чтоб предложить означенному мистеру Патрику Брэнуэллу Бронте эту почетную должность с годовым жалованьем в 60 фунтов.

…Итак, окрыленный успехом пасторский сын вместе со своей заботливой сестрою отправился в имение Торп Грин, располагавшееся недалеко от Йорка. Пару дней спустя путники были уже на месте. Патрик Брэнуэлл, непривычный к лицезрению роскошных особняков, был поражен пленительным великолепием усадьбы. Перед его восхищенным взором горделиво возвышалось могучее серое здание — нечто вроде заповедного старинного замка самой что ни на есть добротной постройки. Здание это представляло собой стройный ряд спаянных вместе башен, заостренных кверху, с большими окнами, вделанными глубоко вовнутрь. У парадного входа красовались золоченые скульптурные фигуры грифонов — нагляднейший элемент истлевшей в веках античности.

Коренастый пожилой привратник пропустил молодых людей через ворота высокой чугунной ограды, окружавшей территорию усадьбы, и они очутились на широкой поляне, занесенной густой пеленою щедрого январского снега. С этого места превосходно обозревалась вся перспектива имения Торп Грин с его просторными полями, пастбищами и стрельбищем… Перед зданием особняка красовалось небольшое озеро, затянутое тонким слоем льда, отражавшим ослепительный солнечный свет.