Но Дики все же продолжал время от времени на меня посматривать и подмигивать мне, и когда я в очередной раз на него взглянула и подмигнула ему, то увидела, что у него за спиной за соседним с нами столом собралась целая толпа весьма сомнительных клиентов WPA[175], среди которых я заметила и Генри Грея. Я, правда, не сразу его узнала: он был плохо выбрит и еще сильней похудел. Зато он с легкостью меня узнал. Тут же подошел ко мне и, опершись о спинку опустевшего стула Дики, спросил:

– Ты ведь приятельница Тедди, верно? Та самая, с собственным мнением?

– Верно. Меня зовут Кейти. Как продвигаются твои исследования в области прекрасного?

– Тухло.

– Жаль это слышать.

Он пожал плечами.

– Мне нечего тебе сказать. Да и слов таких нет.

Некоторое время Хэнк, чуть отвернувшись от меня, наблюдал за джаз-бандом и кивал, но скорее пребывая в согласии с музыкой, а не с тактом.

– Сигареты какие-нибудь есть? – спросил он.

Я вытащила из сумки пачку и протянула ему. Он вытащил две сигареты, одну протянул мне, а второй раз десять постучал по столешнице, а потом сунул ее за ухо. В помещении было жарко, и он, начиная потеть, предложил:

– Послушай, ты не будешь против, если мы выйдем на воздух?

– Конечно, давай выйдем, – сказала я, – только погоди минутку.

Обогнув стол, я подошла к Дики и тихонько ему сказала:

– Это брат одного моего старого друга. Мы с ним на минутку выйдем покурить, хорошо?

– Конечно, конечно, – сказал он, старательно демонстрируя махровую самоуверенность.

Но все же – на всякий случай – набросил мне на плечи свой пиджак.

Мы с Хэнком вышли на улицу и остановились под навесом у входа в клуб. Зима еще не пришла, но было довольно свежо. После довольно уютной, но душной атмосферы клуба для меня это было именно то, что надо. Но не для Хэнка. На улице ему явно было столь же некомфортно, как и внутри. Он закурил, но не ту, припрятанную, сигарету, а другую, с совершенно иной начинкой, и, не стесняясь, с наслаждением затянулся. Я, кажется, начинала понимать, что худоба Хэнка и его чрезмерная возбудимость – это отнюдь не следствие его борений с цветом и формой.

– Ну, и как там мой братец? – спросил он, швырнув спичку на проезжую часть.

Я сказала, что давно, уже целых два месяца, не видела Тинкера и даже не представляю, где он сейчас. Наверное, я сказала это чуть более резким тоном, чем хотелось бы, потому что Хэнк снова глубоко затянулся и с интересом посмотрел на меня.

– Мы с Тинкером поссорились, – пояснила я.

– Вот как?

– А если точнее, то я наконец сообразила, что он не совсем такой, каким хочет казаться.

– А ты такая?

– Во всяком случае, если и есть разница, то очень небольшая.

– Ты принадлежишь к редкой породе людей.

– Но я, по крайней мере, не пытаюсь внушить всем и каждому, что чуть ли не из колыбели скакнула в Лигу Плюща.

Хэнк выронил сигарету, усмехнулся и растер ее ногой.

– Ах ты, паучок! Ты же все неправильно поняла. Самое гнусное вовсе не в том, что Тедди притворяется выпускником Лиги Плюща, а в том, что подобное дерьмо в нашем обществе играет первостепенную роль. Никому не интересно, что Тинкер говорит на пяти языках и сумеет благополучно добраться домой как из Каира, так и из Конго. Те знания, которыми он обладает, ни в школе, ни в колледже не получишь. Там, возможно, и умеют делать некие выжимки, а потом заталкивать эту кашу в головы студентов, но учить по-настоящему точно не умеют.

– А еще чего они не умеют?

– Учить удивляться.

– Удивляться?

– Да, именно удивляться. Практически любой человек способен купить машину или одну прекрасную ночь в городе. Почти все мы попросту лущим дни своей жизни, как орешки арахиса. И лишь один из тысячи способен смотреть на окружающий мир с удивлением. Я, разумеется, имею в виду не тех, кто с глупым видом пялится на Крайслер-билдинг. Я говорю о тех, кто способен восхититься крылышком стрекозы. Или байкой чистильщика обуви. Или прогулкой в светлый час с чистыми помыслами.

– Для этого нужно обладать невинностью ребенка, – сказала я. – Значит, по-твоему, Тинкер как раз такой?

Он схватил меня за руку чуть выше локтя и стиснул ее так, словно сердился, что я так-таки ничего и не поняла. Я чувствовала, что от его хватки наверняка останутся синяки.

– Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал, а как стал мужем…[176]

Хэнк выпустил мою руку.

– …Тем более – жаль.

Он отвел глаза. И снова поискал за ухом, надеясь найти там ту сигарету, которую уже выкурил.

– Так что же случилось? – спросила я.

Хэнк посмотрел на меня этим своим проницательным взглядом – он словно каждый раз взвешивал, стоит ли ему снизойти до ответа на заданный мною вопрос, – и сказал:

– Что случилось? Сейчас я тебе расскажу: наш старик постепенно потерял все, что у нас было, одно за другим. Когда родился Тедди, мы вчетвером жили в доме из четырнадцати комнат. И примерно каждый год мы теряли по комнате – и переезжали еще на несколько кварталов ближе к докам. А к тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, мы жили уже в какой-то ночлежке, которая буквально нависала над водой.

И он, вытянув руку под углом в сорок пять градусов, показал мне, как именно она нависала.

– У моей матери была мечта, чтобы Тедди непременно учился в том же колледже, что и наш прадед – это было еще до бостонского чаепития[177]. Так что она скопила немного на черный день, расчесала Тинкеру кудри и отправила его в этот колледж. А когда он был на первом курсе, попала в отделение для больных раком, и наш старик нашел ее заначку. Вот как-то так.

Хэнк покачал головой. Складывалось впечатление, что с Хэнком Греем сразу было ясно: стоит ли одобрительно кивать головой или возмущенно ею мотать в знак полного несогласия.

– И, по-моему, с тех пор Тедди только и делал, что всеми силами старался вернуться в этот гребаный колледж.

Мимо проходила пара негров, мужчина и женщина, оба очень высокие. Хэнк, сунув руки в карманы, мотнул головой в сторону мужчины и спросил:

– Эй, приятель, закурить есть?

Он задал этот вопрос своим обычным, отрывистым и недружелюбным, тоном, но негра это, похоже, ничуть не смутило.