гарпун, и опасных зазубрин у нее было раза в два больше: сперва некое извинение, за которым последовали воспоминания о детстве, проведенном в Нижнем Ист-Сайд, и крошечный намек на ее «донжуанские корни»; я бы не удивилась, даже если б она заново прочла все собрание сочинений Диккенса, желая выиграть это крошечное сражение.

– А вы, Анна, оказывается, личность незаурядная, – пропела я.

Она повернулась ко мне. Лицо ее стало совсем серьезным.

– Это вы, Кэтрин, незаурядный человек. Ведь на вашем месте девяносто девять женщин из ста уже принимали бы ванну в «Бересфорде». Сомневаюсь, что вы сама имеете хотя бы малейшее представление о том, насколько вы необычны.

Что бы я там ни думала о тайных целях Анны, но к комплиментам я готова не была. И почувствовала, что от смущения тупо уставилась в пол. Когда же я снова подняла глаза, то прямо перед собой увидела в вырезе блузки грудь Анны; кожа у нее была бледная и гладкая, и бюстгальтер она не надела. У меня попросту не хватило времени, чтобы взять себя в руки: как только наши взгляды встретились, она меня поцеловала. Губы у нас обеих были в помаде, и возникло довольно необычное ощущение трущихся друг о друга навощенных поверхностей. Она обняла меня правой рукой, притянула поближе к себе, а потом медленно отступила назад и сказала:

– Приходите еще как-нибудь за мной пошпионить.

Когда она повернулась, чтобы уйти, я схватила ее за локоть, развернула и теперь уже сама притянула ее к себе. Во многих отношениях она была самой красивой женщиной, какую я когда-либо знала. Мы стояли так близко, что почти соприкасались носами. И она уже приоткрыла губы, когда я, скользнув рукой по ее бедру, нащупала у нее в брюках карман и сунула туда ключ.

Глава двадцать четвертая

Да приидет царствие твое

Наступила вторая суббота декабря, а я продолжала жить все в той же шестиэтажке без лифта за Ист-Ривер в окружении совершенно чужих мне людей.

Накануне я средь бела дня совершенно случайно встретилась в Гринвич-Виллидж с Фран Пачелли, которая была буквально переполнена разнообразными новостями. Она наконец-то съехала от миссис Мартингейл и перебралась к Граббу, в квартирку рядом с железной дорогой, где с пожарной лестницы был виден практически весь Бруклинский мост. Фран держала в руках сумку, набитую всякой вкусной снедью с Мотт-стрит – я заметила там и свежую моцареллу, и оливки, и консервированные томаты, и много еще чего, – и оказалось, что сегодня у Грабба день рождения. Фран собиралась приготовить ему телятину по особому семейному рецепту и даже купила специальный молоток для отбивки мяса, помня, что таким молотком пользовалась ее бабушка. А завтра они собирались устроить вечеринку и очень хотели бы меня видеть. Я обещала непременно прийти.

В джинсах и свитере в обтяжку Фран казалась очень высокой, прямо футов десять, и все продолжала трещать: она поселилась вместе с Граббом, она учится жарить отбивные…

– Ты выглядишь так, словно пребываешь наверху блаженства, – сказала я и действительно так подумала.

Она рассмеялась и шутливо толкнула меня в плечо.

– Ну что ты, Кейти. Чушь какая!

– Я серьезно говорю.

– Ну, в общем-то, ты права, – с улыбкой согласилась она.

И вдруг забеспокоилась, словно опасаясь, что могла меня обидеть.

– Эй, ты меня только неправильно не пойми! Просто таких приятных слов мне еще никто не говорил. Да тут, наверное, любые слова – полная чушь. И я действительно наверху чего-то, только это еще не вершина мира. Просто мы хотим пожениться, а Грабб собирается писать картины, а я намерена родить ему пятерых малышей, пусть потом любуется на мои отвисшие сиськи… И ждать я больше не могу! Но это точно не вершина мира. Вершина – это больше по твоей части… И я твердо рассчитываю, что уж ты-то там окажешься.

На вечеринке собралось такое пестрое общество, что это напоминало ирландское рагу, в которое бросают все подряд. Как ни странно, все это были друзья и знакомые Фран и Грабба. Я обнаружила там и чавкающих жвачкой девиц из католических районов с берегов Джерси, и поэтов из «Астории», которые ночью превращаются в сторожей, и даже двух молодых парней с огромными ручищами, работавших на фирме «Грузоперевозки Пачелли», занимавшейся, как известно, грузоперевозками; эти двое были брошены на растерзание очередной восходящей Эмме Голдмен[181]. Все присутствующие дамы были в брюках. И хотя приглашенные толпились буквально плечом к плечу, окутанные вуалью сигаретного дыма, но отдельные группировки все же образовались в соответствии с тем или иным образом мыслей, представлений и интересов. Окна были распахнуты настежь, а наиболее сообразительные и вовсе выбрались на площадку пожарной лестницы, чтобы вдохнуть прохладного осеннего воздуха и полюбоваться окутанным легкой дымкой Бруклинским мостом. Там же находилась и хозяйка дома, весьма ненадежно устроившаяся на поручнях; на голове у нее красовался берет, а между пальцами была небрежно, в стиле Бонни Паркер[182], зажата сигарета.

Припозднившаяся гостья из Джерси, которая вошла следом за мной, так и замерла у порога, уставившись на ту стену гостиной, которая от пола до потолка была увешана портретами девушек в стиле Хоппера[183] – гардеробщиц с обнаженной грудью; девушки сидели за стойками с видом крайне скучным, бессмысленным или раздраженным, но, как ни странно, смотрели на нас даже с неким вызовом, словно призывая разделить с ними эту скуку и отсутствие цели. У некоторых волосы были гладко зачесаны назад, другие засунули их под кепку, но все это были версии моей подруги – вплоть до красновато-лиловых ареол сосков размером с серебряный доллар. По-моему, та припозднившаяся гостья была откровенно потрясена. Тот факт, что ее приятельница по университетскому общежитию из каждого угла демонстрирует свою обнаженную грудь, вызывал в ее душе страх и зависть. Легко было догадаться, какие мысли бродят сейчас у нее в голове: то ли завтра же перебраться в Нью-Йорк, то ли не делать этого никогда в жизни.

В центре экспозиции среди полуобнаженных девушек Грабба висела совсем иная картина – прикрытый маркизой вход в один из бродвейских театров. Это был оригинал работы Хэнка Грея, но с явными реверансами в адрес Стюарта Дэвиса. А ведь и сам Хэнк, вполне возможно, где-то здесь, подумала я и огляделась, надеясь увидеть в толпе его мрачную фигуру и лицо мизантропа. Хэнк в основе своей был, видимо, дикобраз, но с этакими сентиментальными полосками и такими мягкими колючками, что это заставляло задуматься: а таков ли он на