маленькие светильники под красными абажурами на столиках. Впрочем, и я ведь тоже понемногу становилась все более модной и все более светской. Я, например, стала носить маленькое колье с бриллиантом в один карат, которое Дики выцыганил у матери в честь трехнедельной годовщины наших с ним отношений. Хотя матери Дики я, по-моему, не слишком нравилась, но Дики всю жизнь лелеял в себе того человека, которому почти невозможно было сказать «нет». Он и любовником оказался очень милым – веселым и совершенно беззлобным; и стоило сказать «да» в ответ на самую малозначительную его просьбу (Хочешь пойти прогуляться? Хочешь мороженое в вафельном стаканчике? Можно я сяду рядом с тобой?), он тут же буквально вспыхивал от радости, словно сорвав большой куш в лотерею. Сомневаюсь, что миссис Вандервайл более трех раз за всю жизнь своего сына сумела сказать ему «нет». Мне это тоже оказалось весьма нелегко.

В итоге нас собралось восемь человек, и мы разместились за двумя четырехместными столиками, которые Дики сдвинул вместе с помощью хозяйки. В ожидании очередной порции выпивки Дики руководил застольной беседой, дирижируя шпажкой от оливки, которую выудил из моего мартини. Тема была такая: скрытые таланты.

Дики: – Велли! Ты следующий.

Велли: – Я необычайно жизнерадостный.

Дики: – Ну, это все знают. Не считается!

Велли: – А то, что я одинаково хорошо обеими руками владею, подойдет?

Дики: – Это уже теплее.

Велли: – Гм-м. Иногда…

Дики: – Да? Да? Ну?

Велли: – …я пою в хоре.

Ахи, охи, все в восторге.

Дики: – Туше, Велли!

ТиДжей: – Но ведь это же неправда!

Хелен: – Правда. Я сама его видела. В заднем ряду в церкви Святого Варфоломея.

Дики: – Вам следует объясниться, молодой человек.

Велли: – Ну, я в детстве пел в хоре. И теперь, если у них не хватает баритона, хормейстер мне звонит.

Хелен: – Как мило!

Я: – Может, ты и нам что-нибудь споешь, Говард?

Велли (выпрямившись):

О, Дух Святой! Кто размышляет

О хаосе, исполненном жестокости и мрака,

Кто тщетно этот хаос умоляет

На время буйство злобное остановить,

Покой безумным волнам подарить?

Услышь нас, мы к тебе взываем

И молимся о тех, кто в море пропадает[173].

Все потрясены до глубины души. Долго не смолкающие аплодисменты.

Дики: – Что ж ты, негодяй, наделал? Ты только посмотри на девушек. Они плачут. Они в экстазе. Нет, это какой-то грязный трюк! (Поворачивается ко мне.) А ты, моя любовь? У тебя скрытые таланты имеются?

Я: – А у тебя? Как насчет тебя самого, Дики?

Все: – Да! Да! Как насчет тебя самого?

Сьюзи: – Но разве вы не знаете?

Я: – Я, например, нет.

Сьюзи: – Ну, Дики, давай, расскажи им.

Дики смотрит на меня, краснеет и говорит:

Дики: – Я отлично делаю бумажные аэропланы.

Я: – Ого! Клянусь призраком великого Цезаря!

И тут, словно спасая Дики от словесной расправы, барабанщик выдал соло в стиле Крупа[174], затем шесть раз гулко ударил в литавры, и весь джаз-банд принялась свинговать. Казалось, этот барабанщик, ударом лома взломал запертую дверь, и все остальные ринулись в дом, чтобы красть все, что под руку попадется. Теперь уж в экстазе пребывал сам Дики. Когда на счет «три» вступил вибрафонист, Дики и вовсе начал раскачиваться на стуле, притопывая ногами и мотая головой, словно не мог решить, что лучше: качать головой в такт или просто кивать. А потом он настолько забылся, что ущипнул меня за попу.

Некоторые люди обладают врожденной способностью воспринимать и ценить такую чистую, спокойную и хорошо структурированную музыку, как у Баха и Генделя; они чувствуют ее абстрактную красоту, ее родство с математикой, ее симметрию и четкие мотивы. Но Дики был не из их числа.

Две недели назад он, желая произвести впечатление, пригласил меня в Карнеги-Холл на фортепианные концерты Моцарта. Первым номером исполнялась некая пастораль, словно созданная для того, чтобы душа расцветала, как ночной цветок под ласковым бризом. Но Дики ерзал на кресле, точно студент-второкурсник на занятиях в летней школе. После второго концерта слушатели долго аплодировали, а пожилая пара, сидевшая перед нами, даже встала. Дики тоже вскочил и стал хлопать как сумасшедший, а потом схватил свое пальто и явно собрался уходить. Когда же я объяснила ему, что это всего лишь перерыв, он настолько упал духом, что мне пришлось немедленно взять его за руку, отвести на Третью авеню и угостить бургером и пивом в одной хорошо мне знакомой маленькой забегаловке, хозяин которой частенько играл на фортепиано джаз в сопровождении контрабаса и малого барабана.

Для Дики это знакомство с крошечной джазовой группой оказалось настоящим откровением. Импровизационная природа джаза воспринималась им на уровне инстинкта. Незапланированность, кажущаяся беспорядочность, раскованность – все эти свойства джаза были как бы продолжением его личности, тем, что более всего нравилось ему в нашем мире. Под эту музыку можно было свободно курить, пить, болтать, и при этом у тебя не возникало чувства вины за то, что ты не уделяешь ей должного внимания. И с тех пор все вечера Дики стал проводить, как в добрые старые времена, в компании этих любителей джаза, слушая их игру, и был очень мне благодарен за то, что я привела его в такое замечательное место, – проявляя свою благодарность не всегда на публике, но всегда в такие моменты, когда это было важно, и довольно часто.

– Интересно, мы когда-нибудь полетим на Луну? – спросил он, когда вибрафонист кланялся и благодарил за аплодисменты. – Было бы так здорово впервые ступить на другую планету!

– Разве Луна – не спутник? – спросила Хелен, которая вечно сомневалась в собственной эрудиции.

– Мне бы, например, очень хотелось туда полететь, – продолжал Дики, словно не слыша Хелен и ни к кому конкретно не обращаясь.

После чего он сел на собственные руки и стал обдумывать возможность такого полета. Потом быстро наклонился ко мне, поцеловал меня в щеку и шепнул:

– …И мне бы очень хотелось, чтобы ты полетела туда вместе со мной!

В какой-то момент Дики переместился на другую сторону стола, чтобы поговорить с ТиДжеем и Хелен. Это была очень милая демонстрация самоуверенности – он, видимо, счел, что меня больше не нужно развлекать, как не нужно и демонстрировать свои претензии на мое внимание, – так получается, что даже он, человек, которому постоянно требуется всеобщее одобрение, способен