и сейчас истекаешь злобой, – сказал он, помедлив. – Прав был брат Леонард: убийца – не тот, кто убивает, а тот, кому нравится убивать. Ты променял своё честное право любить и защищать на жалкую радость причинять боль другому.

– Кончай болтать, – сказал угрюмо Цепеш. – Бери клинок и бейся как мужчина, если утверждаешь, что чего-то стоишь.

Странник покачал головой:

– Я не стану тебя убивать. Ты сам выбрал судьбу хуже смерти. Одно твоё имя забудут ещё при жизни, а другое проклянут, и страх будет сопровождать тебя везде. У многих совесть надо подгонять, а страх – овчарка совести. Прощай. Возвращайся в свой замок. Твоя свора уже бежит за тобой по пятам. Слышишь?

Граф против воли напряг слух и вдруг различил далеко-далеко заливистый жестокий лай идущих по следу собак, и был этот лай так страшен, что клинок выпал из ослабевших пальцев.

Травник прислушался и кивнул.

– Круг замкнулся, – сказал он. – Рвите тишину. Я не воин.

Он перевёл взор на графа.

– А теперь – беги.

И граф побежал.

* * *

Трое стояли на вершине холма, глядя на далёкий замок. Дым ещё курился над ним. Стаей вились, каркая, вороны.

– Все разбежались, – сказал один из троих – высокий широкоплечий бородач с обвязанной тряпицей головой. – Уже сейчас замок пуст. С ним остался только Игорь – он служил ещё его отцу, тоже Владу.

– По крайней мере, он будет не один. – Его собеседник кивнул рыжей головой. – Иначе это было бы уж слишком страшное наказание.

– А если новый хозяин…

– Здесь никогда не будет нового хозяина. Скажи, Шандор… вы нашли, где похоронили брата Леонарда?

– Да, – кивнул бородач. – Он ничего им не сказал.

Странник потупил голову.

– Почему не я, а он? – прошептал он. – К чему такая жертва?

Шандор пожал плечами:

– Кто знает, Лис, кто знает… Каждый получает своё.

Странник долго молчал, глядя на замок. На миг ему послышался далёкий, еле различимый лай, будто свора призрачных гончих шла по следу графской души. Он помотал головой, и наваждение сгинуло.

– А что же ты? – подал голос третий. – Что выпало тебе?

– Мне? – обернулся тот. – Мне – дорога.

– Опять уходишь?

Странник кивнул:

– Так заведено, Збых… Всё повторяется. Мне много чего ещё надо узнать и понять.

– Ну что ж… тогда прощай.

– Прощай. Передавай поклон Ружене. И знаешь что… – Он помолчал. – Зови меня Жуга.

Оправа: Говорящий

7

Медведь потёр лапой морду странным, почти человеческим жестом. Посмотрел на рыжего странника.

«Ты научился вселять страх в других. На эти камни и сейчас никто не рискует ходить. Ты мне об этом хотел сказать?»

– Ты не понял. – Жуга подобрал ноги под себя. – Брат Леонард сумел сделать другое. Он принял меня, не прогнал. А я… научился прощать.

«Вот ты и ответил на свой вопрос. Нет, ты не похож на лиса».

– Не был похож, – уточнил Жуга и поднял взгляд на зверя. – Скажи, почему между вами такая вражда?

«Между кем?»

– Ну, между лисами, собаками, волками… и тобой?

«Не знаю. Волки и лисицы не враждуют меж собой, да и со мной у них мир. Волков, правда, я не люблю. Лисы, те вообще ни с кем не враждуют – слишком хитрые. А псы… Они сами по себе. Ты что, встречал их?»

– Приходилось.

«Когда? Ты не рассказывал».

– Это было нынешней весной, – помедлив, ответил рыжий странник. – Я шёл тогда в город…

«И чем всё кончилось? Ты тоже их возненавидел?»

– Вначале – да.

«А теперь?»

– Теперь – не знаю.

Зимородок

А! Луна!

Хорошо.

Луна – это всегда хорошо, особенно если полная. Хватает за душу, и где-то в глубине так сладко замирает сердце – зверь! я зверь! – как древний зов в глухой ночи.

Когтистые лапы взрыли чёрный снег, скользя на повороте, сырые комья глины брызнули в стороны. Матёрый чёрный пёс бежал по следу. Но был он не один: из леса в степь и снова в лес, вдоль слякотных дорог, разбрызгивая лужи, через луга и пашни мчалась стая. Все чувства: голод, ненависть, желание и страх – слились в одно – догнать!

Пришла весна, пора собачьих свадеб, время мести и вражды. Весной собаки предали людей, как всегда умчавшись прочь, в леса, играя ночи напролёт в волков, играя злобно, жадно, неумело, но всерьёз, до крови и до смерти.

Стая гнала чужака.

Пёс на бегу пригнулся к снегу, сыскивая след. Солёный запах свежей крови щекотнул в ноздрях. Сами собой ощерились клыки. «Беги, беги!» – подумал он и усмехнулся злобно. Лунный свет отразился в зрачках и пропал в темноте. Хриплое дыхание за спиной – загривки вздыблены, хвосты, как палки – наотлёт, горячие лоскутья языков полощут по ветру…

Собаки вслед за вожаком нырнули в небольшой распадок, взлетели вверх по склону, до конца и взорвались безумным пустобрёхом, завидев бегущего. Вот он, изгой! Гони его, гони! Он – зимородок, он – отрава! Куси поганого щенка! Клыками глотку разорвать, пусть кровь течёт на снег! Ату, ату его! Ату!

Впереди была деревня. Вожак остановился, радостно оскалясь. Грудь его ходила ходуном. Сил сдерживаться больше не было – забыв обо всём, он вскинул морду, окровавленные губы вытянулись, и гулкий, распирающий душу вой взлетел навстречу звёздам и луне. Погоня рассыпалась, собаки заметались, захлёбываясь лаем, словно хохотом: беги! беги! Ты здесь чужой и там чужой! Вернёшься, никуда не денешься!

И вот тогда повеселимся.

Вожак, умолкнув, опустил лобастую голову и неторопливо затрусил к темнеющему лесу. Стая двинулась за ним.

Чужак бежал сквозь ночь.

Деревенские огни медленно приближались.

* * *

Год пришёл к повороту – снова настала весна. Забылось в буднях Рождество, растаял в памяти прощальный мясоед, и вот уж подходил к концу Великий пост. Снег оплыл и почернел, там и сям темнели, ширились проталины, и хоть порой ночами были холода, дни становились всё теплей. Дурёха Марта, ошалев, сама не знала, что творила. Дождь сменялся снегом, снег – почти летним солнцем, жарким и слепящим, а солнце в один миг могло исчезнуть в пелене колючей ветреной позёмки.

В оттаявшей грязи близ небольшого перелеска засела насмерть в яме двухколёсная арба, гружённая дровами. Засела крепко, глубоко, по самую ось, и тощая мышастая лошадка не могла не то что сдвинуть её, но даже пошевелить. Хозяин арбы был под стать кобыле – невысокий, лысоватый, с реденькой рыжей бородёнкой; он больше мешал, чем помогал, когда, ругаясь и пыхтя, выталкивал колымагу. Кафтан его валялся в стороне, рубаха намокла от пота, на ногах пудовыми лаптями