— Ах, мистер Бенсон, как я рада вас видеть! Мне так хотелось узнать, как вы поживаете? Как там бедная Руфь? Милая Руфь! Простилали она мне мою жестокость? Меня теперь не пускают к ней, хотя я была бы рада загладить свою вину.

— Я никогда не слышал, чтобы вы были жестоки к ней, и уверен, она тоже так не думает.

— Нет, она должна так думать. Что она поделывает? Ах, у меня столько вопросов! Я все бы слушала, и все мне было бы мало. А папа говорит…

Она осеклась, боясь огорчить мистера Бенсона, но тотчас, сообразив, что причины ее поведения станут понятнее, если она скажет правду, продолжила:

— Папа говорит, что мне нельзя ходить к вам. Ведь я должна его слушаться?

— Разумеется, моя дорогая. Это ваш первый долг. Мы и так знаем, как вы к нам расположены.

— Но если бы я могла чем-то помочь, особенно Руфи, я бы пришла, пусть и вопреки долгу. Я думаю, это был бы мой долг, — объявила она, стараясь предотвратить запрет со стороны мистера Бенсона. — Нет, не бойтесь! Я не приду, пока не узнаю, что могу быть полезной. Время от времени я получаю о вас весточки через Салли, а то я бы не выдержала неизвестности так долго. Мистер Бенсон, — продолжала она, сильно покраснев, — мне кажется, вы поступили очень хорошо, когда помогли бедной Руфи.

— Я обманул всех вас, дитя мое!

— Нет, вы поступили хорошо не в этом. Но я много думала о бедной Руфи. Знаете, невольно, когда все кругом говорили о ней, это заставило меня обратиться к мысли и о самой себе, о том, что я такое. Имея отца, мать, дом и заботливых друзей, я, наверное, не впаду в грех, как Руфь. Но, мистер Бенсон, — сказала она, подняв на него полные слез глаза и в первый раз с начала разговора глядя ему прямо в лицо, — если бы вы знали, что я передумала и перечувствовала за этот последний год, вы бы увидели: я поддавалась всякому искушению, возникавшему на моем пути. Вот почему теперь, когда я вижу, как мало у меня твердости и как легко могла бы я сделаться такой же, как Руфь, или даже хуже, чем она когда-либо была, так как во мне больше и упрямства, и страстей, — вот почему я так благодарю вас и так люблю вас за то, что вы для нее сделали! Так вы скажете мне правду, если когда-нибудь представится случай что-то сделать для Руфи? Обещайте мне, и я не стану нарушать отцовских запретов. Если же вы не пообещаете, я взбунтуюсь и прибегу к вам сегодня же после обеда. Помните! Я вам верю!

Она пошла было своей дорогой, но тотчас же вернулась, чтобы спросить о Леонарде.

— Он должен что-то знать, — сказала она. — Очень его поразило все это?

— Да, очень, — ответил мистер Бенсон.

Джемайма грустно покачала головой.

— Это, должно быть, тяжело для него, — сказала она.

— Да, тяжело, — кивнул мистер Бенсон.

И действительно, состояние Леонарда очень тревожило всех домашних. Здоровье его было подорвано, он бормотал во сне какие-то обрывки фраз, из которых следовало, что он воюет за свою мать против беспощадных и злых людей. Потом он вскрикивал, заговаривал о позоре и произносил такие слова, каких, как казалось его близким, никогда не должен был слышать. Днем Леонард обычно бывал серьезен и спокоен, но ел без аппетита и явно боялся выходить на улицу, чтобы на него не начали указывать пальцем. Бенсоны думали о том, что малышу надо бы переменить обстановку, но вслух об этом не говорили, так как средств на это не было.

Характер Леонарда стал порывистым и изменчивым. Иногда он сердился на мать, а потом отчаянно переживал и раскаивался в этом. Когда мистер Бенсон подмечал выражение страдания на лице Руфи при таких выходках сына, он терял терпение и подумывал о том, что управлять этим мальчиком должен человек с более строгим нравом, чем у его матери. Но когда он заговорил об этом, Руфь принялась умолять его:

— Пожалуйста, проявите терпение! Я заслужила негодование, которое разъедает его сердце. Только я сама могу восстановить его любовь и уважение. Это меня не пугает. Когда он увидит, что я тверда и неустанно стараюсь исполнять свой долг, он полюбит меня. Мне нечего бояться.

Когда Руфь говорила это, губы ее дрожали, а румянец то вспыхивал, то исчезал от волнения. Мистер Бенсон успокоился и предоставил ей действовать по своему усмотрению. Трогательно было наблюдать, как она угадывала все, что происходило в душе ребенка, и всегда сразу находила слова, которые могли успокоить или укрепить его.

Руфь неутомимо занималась сыном и не находила ничего стыдного в том, чтобы оплакивать его судьбу. Она понимала, что мальчик сильно переживает, даже когда мрачно молчит или кажется холодно-безразличным. И мистер Бенсон не мог нарадоваться тому, как Руфь незаметно подводила Леонарда к правильным решениям, чтобы он осознавал исполнение долга как первую обязанность в любом поступке. Видя все это, пастор проникался уверенностью в том, что добродетель восторжествует и что благотворное влияние бесконечной материнской любви смягчит в конце концов сердце сына. И действительно, мало-помалу ожесточение Леонарда против матери — чередовавшееся, впрочем, со страстными признаниями в любви — сменилось раскаянием. Он старался больше не допускать злых слов и поступков. Но здоровье его было все еще слабо, и он неохотно выходил из дому, был гораздо серьезнее и печальнее, чем другие дети в его возрасте. Это было неизбежное последствие известных событий, и Руфи оставалось только набраться терпения и тайно молиться со слезами на глазах, чтобы Господь укрепил ее.

Руфь и сама узнала, что значит бояться выйти на улицу, после того как ее историю разгласили. В течение многих дней она старалась не покидать дома, пока как-то вечером, ближе к сумеркам, мисс Бенсон, занятая по хозяйству, не попросила ее сходить по одному делу. Руфь поднялась и молча повиновалась. Привычка молча переносить страдания была свойственна ее чудесной натуре. Руфь пестовала в себе терпение, с которым следовало переносить свою епитимью. Внутренний голос подсказывал ей, что не следует беспокоить других выражениями раскаяния и что наиболее богоугодный вид покаяния — это безмолвное ежедневное самопожертвование. Однако временами ее страшно утомляло бездействие. Ей так хотелось трудиться, служить, а все пренебрегали ее услугами. Ум ее, как я уже прежде упоминала, стал острее в последние годы, и она передавала Леонарду все новые и новые знания. Мистер Бенсон охотно уступил Руфи своего ученика, сознавая, что это послужит ей занятием, в котором она так нуждается. Она старалась быть как можно более полезной в доме. Но пока Руфь работала в доме мистера Брэдшоу, она упустила свое место в хозяйстве Бенсонов. А кроме того, теперь, когда пришлось затянуть пояса и урезать все траты, стало трудно находить дело сразу для трех женщин. Раз за разом Руфь перебирала в уме возможности найти работу, которая заполнила бы ее досуг, и нигде ее не находила. Иногда Салли, которой Руфь поверяла свои надежды, добывала ей шитье, но то была самая черная работа, да и та скоро заканчивалась и плохо оплачивалась. Руфь с благодарностью принимала любые заказы, что бы ей ни предложили, хотя они прибавляли лишь несколько пенсов в общий кошелек. Я не хочу сказать, что в доме была страшная нужда, но все же денег в хозяйстве Бенсонов явно не хватало.