— Терстан, возьми эту корзинку, там такая тяжесть! Салли, это ты? Вот ягоды, завтра мы будем варить из них варенье. А в этой корзине яйца цесарки.

Мистер Бенсон поначалу не говорил ни слова, давая ей возможность отдохнуть и облегчить душу раздачей приказаний Салли относительно ее хозяйственных сокровищ. Но когда мисс Вера пришла к нему в кабинет, чтобы рассказать во всех подробностях о дне, проведенном на ферме, она в ужасе остановилась:

— Милый мой, что случилось? У тебя спина болит?

Он улыбнулся, чтобы успокоить ее, но улыбка вышла неестественная и натянутая.

— Нет, Вера! Я совершенно здоров, но только в плохом настроении. Мне хочется потолковать с тобой, чтобы развеселиться.

Мисс Вера села, выпрямившись и вытянувшись в струнку, чтобы лучше слышать.

— Не знаю как, но вся история Руфи открылась.

— Ох, Терстан! — воскликнула мисс Бенсон, бледнея.

С минуту никто из них не говорил ни слова. Потом она спросила:

— Мистер Брэдшоу знает?

— Да. Он посылал за мной, и мы поговорили.

— И сама Руфь знает, что все выплыло наружу?

— Да. И Леонард знает.

— Как! Кто сказал ему?

— Не знаю. Я не задавал ему вопросов. Но конечно, это сделала его мать.

— Ну значит, она поступила глупо и жестоко, — сказала мисс Бенсон.

Глаза ее засверкали и губы задрожали при мысли о страданиях, которые пришлось вынести ее любимцу.

— А я думаю, она поступила мудро, и уверен, это не было жестоко. До него скоро дошло бы, что есть какая-то тайна, и лучше, чтобы ему все прямо и спокойно рассказала мать, чем чужой человек.

— Как же она могла рассказать ему все спокойно? — спросила мисс Вера, все еще полная негодования.

— Ну, наверное, я употребил неточное слово. Конечно, этого никто не слышал, и я не думаю, что они сами могут теперь рассказать, в каком тоне происходил разговор.

Мисс Бенсон, помолчав, спросила:

— Мистер Брэдшоу был сильно разгневан?

— Да, очень сильно. И он имеет на это право. Я поступил дурно с самого начала, когда допустил ложь.

— Нет! Совсем нет! — горячо возразила мисс Вера. — Это дало Руфи несколько спокойных лет жизни. За это время она стала сильнее и мудрее, и теперь она сможет вынести бремя позора так, как не сумела бы раньше.

— Тем не менее с моей стороны было дурно так поступить.

— Я тоже лгала, и даже больше, чем ты. Но я не считаю, что это было дурно. Я уверена, мы поступили совершенно правильно, и я бы сделала то же самое снова.

— Ну, наверное, это не причинит тебе того вреда, который причинило мне.

— Чепуха! Терстан, не смей так говорить. Я знаю, ты чист. И ты теперь лучше, чем был когда-либо.

— Нет, это не так. Я стал хуже, и это последствие той софистики, с помощью которой я сам себя убедил в том, что зло может быть добром. Я запутал сам себя и потерял то ясное чувство, которое дает человеку совесть. Раньше, если я верил, что какой-нибудь поступок угоден Господу, я совершал его или, по крайней мере, старался его совершить, не думая о последствиях. А теперь я размышляю и взвешиваю: что случится, если я поступлю так-то и так-то? Я двигаюсь ощупью там, где раньше все ясно видел. Ах, Вера, какое это облегчение для меня, что теперь истина открылась! Правда, я боюсь, что слишком мало выразил сочувствия Руфи…

— Бедная Руфь! — воскликнула мисс Бенсон. — Но в любом случае наша ложь была ради ее спасения. Теперь можно не бояться, что Руфь пойдет по дурному пути.

— Всесильный Господь не нуждался в нашем прегрешении.

Они помолчали некоторое время.

— Ты не сказал мне, что же говорил мистер Брэдшоу?

— Нельзя запомнить точные слова, которые говорят в сильном раздражении. Он был очень сердит и сказал обо мне много справедливого, а о Руфи много жесткого. Его последние слова были: «Я не смогу больше посещать вашу церковь».

— О Терстан, неужели дошло до этого?

— Да.

— Знает ли Руфь все, что он говорил?

— Нет, да и как ей знать? Она и не подозревает, что мы с ним беседовали. Бедное дитя! Ей и так было от чего с ума сойти. Она хотела уйти, оставить нас, чтобы ее позор не падал и на нас. Я боялся, что у нее начнется горячка. Мне так не хватало тебя, Вера! Я говорил с ней очень холодно, почти сурово, хотя мое сердце обливалось кровью. Я не смел выражать ей сочувствия, а старался придать ей сил. Но мне так не хватало тебя, Вера!

— А мне-то было так весело, что теперь совестно и вспомнить. Но Доусоны такие добрые, и день был такой чудный… Где теперь Руфь?

— У Леонарда. Он теперь для нее все на земле. Я решил, что лучше всего оставить ее с ним. Но теперь он, должно быть, уже лег и заснул.

— Я пойду к ней, — сказала мисс Вера.

Мисс Бенсон застала Руфь сидящей у постели Леонарда и следящей за его тревожным сном. Увидев мисс Веру, она бросилась ей на шею и молча прижалась к ней. Немного погодя мисс Бенсон сказала:

— Вам пора ложиться, Руфь.

Дав ей поцеловать спящего ребенка, мисс Вера увела ее, помогла раздеться и принесла ей чашку успокаивающего фиалкового чая, впрочем еще более успокоительным было нежное обращение и доброе, любящее слово.

Наши герои поступили правильно, заранее вооружившись терпением, потому что несчастья, которые им было суждено выносить, вскоре стали еще тяжелее.

Каждый вечер мистер и мисс Бенсон думали, что худшее миновало, но на следующий день случалось еще что-нибудь растравлявшее старые раны. Не повидав всех своих знакомых, они не могли предугадать, какой прием окажет им тот или иной человек по сравнению с прежними временами. В некоторых случаях разница оказывалась велика, и потому негодование мисс Бенсон возрастало. Она чувствовала эту перемену сильнее брата, а для пастора главным горем оставалась холодность семейства Брэдшоу. Несмотря на все их недостатки, подчас оскорблявшие чувствительную натуру мистера Бенсона (о чем, впрочем, он теперь совсем забыл и помнил только добро), Брэдшоу все-таки были его старыми друзьями и щедрыми, хотя и хвастливыми, жертвователями. За пределами его собственного семейства, Брэдшоу были для мистера Бенсона самыми близкими людьми. Ему было горько видеть по воскресеньям пустую скамью, которую они обычно занимали. Мистер Брэдшоу хотя и кланялся издали, встретив мистера Бенсона лицом к лицу, но все же старался, как мог, избегать его. Все, что происходило в доме Брэдшоу, когда-то открытом для мистера Бенсона, как его собственный, теперь было подобно книге за семью печатями: если какие-то вести и доходило до него, то только случайно.

Как-то раз, в минуту размышлений о таком положении вещей, пастор встретил на перекрестке Джемайму. Он усомнился — следует ли поприветствовать ее, но она сразу избавила его от всех сомнений: взяла его за руку обеими руками и лицо ее просияло искренней радостью.