— А ты порядочно помучила меня, — продолжал он. — Какой ты бывала несносной!

Джемайма вздохнула: совесть корила ее тем, что она не заслужила своего счастья, однако ее смиряло воспоминание о недобром чувстве, бушевавшем в сердце в то время (которое она хорошо помнила, хотя могла и забыть), когда любовь мистера Фарквара принадлежала Руфи.

— Могу ли я поговорить с твоим отцом, Джемайма?

— Нет!

По какой-то причине или даже причуде, которую она не могла объяснить, Джемайме захотелось сохранить их объяснение в тайне и избежать поздравлений от своего семейства. Она боялась, что отец ее увидит в этом только выгодную возможность сбыть дочь, выдав ее за достойного человека, да еще и его компаньона, который не потребует разделения капитала. Боялась Джемайма и шумного восторга Ричарда по поводу того, что сестра «подцепила» такую славную партию. Она хотела бы рассказать об этой радости только своей простодушной матери. Джемайма знала, что материнские поздравления не прозвучат диссонансом с ее настроением, хотя и в них, конечно, не будет полного созвучия с ее любовью. Однако все, что узнавала мать, тут же передавалось отцу, и потому Джемайма решила, по крайней мере на время, оставить свою тайну при себе. Почему-то ей больше всего хотелось поделиться радостью с Руфью, но родители ее должны были первыми узнать о таком событии. Она обязала мистера Фарквара придерживаться очень строгих правил, ссорилась и спорила еще больше, чем раньше, но втайне радовалась и соглашалась с ним в душе, даже когда они расходились в образе мыслей, сходство в котором, как мне кажется, далеко не всегда требуется для полноты счастья в любви.

После «разоблачения» Руфи, как называл это мистер Брэдшоу, он не доверял уже никаким гувернанткам, и потому Мери и Лизу после следующего Рождества отправили в школу. Место же их в семье, хотя и не совсем удачно, занял мистер Ричард Брэдшоу, который окончательно покинул Лондон и был принят компаньоном в фирму.

Разговор мистера Фарквара с Джемаймой, приведенный в предыдущей главе, произошел через год после увольнения Руфи. Этот год, запомнившийся семейству Брэдшоу множеством мелких событий и переездом, для Бенсонов тянулся медленно и однообразно. У Бенсонов не было недостатка в мире и спокойствии — этих радостей оказалось, может быть, даже больше, чем в предыдущие годы, когда они чувствовали гнет своего обмана, пусть никому еще не известного, и самые счастливые минуты были отравлены опасениями, что тайна Руфи тем или иным образом обнаружится. Теперь же все в доме чувствовали облегчение, ибо, как поет пастух у Джона Баньяна: «Кто стоит невысоко, тот не боится падения».

Спокойствие Бенсонов походило на тишину серого осеннего дня, когда совсем не видно солнца, небо и земля задернуты пеленой, словно для того, чтобы дать отдых глазам, уставшим от летнего блеска. События редко нарушали однообразие их жизни, да и то, что происходило, было им не в радость. Руфь тщетно пыталась найти какую-нибудь работу, хотя бы самую скромную. Здоровье и настроение Леонарда без конца менялись. Глухота Салли усиливалась. Ковер в салоне совсем вытерся, и не было денег, чтобы купить новый, поэтому там постлали плетенку, которую Руфь сама смастерила из обрезков тесьмы. И наконец, что сильнее всего огорчало мистера Бенсона, некоторые из прихожан последовали примеру мистера Брэдшоу и перестали посещать церковь. Места их, конечно, заполнились бедняками, толпами стекавшимися на службу, но все же мистеру Бенсону было грустно видеть, что люди, о которых он так усердно пекся, которым старался делать добро, разрывали с ним отношения, не простившись и не объяснившись. Мистер Бенсон не удивлялся тому, что прихожане его покидали, напротив, он даже считал, что они по-своему правы, когда ищут у другого священника духовной помощи, подавать которую он уже не мог после своего обмана. Мистеру Бенсону всего лишь хотелось, чтобы они прямо рассказали ему о своих намерениях. Он продолжал неустанно трудиться на благо тех, для кого Господь судил ему быть полезным. Чувствуя, что старость быстро подкрадывается к нему, мистер Бенсон никогда не говорил об этом вслух, да и никто, казалось, этого не замечал. Он трудился все усерднее, стараясь успеть сделать побольше, пока еще оставалось время. Отнюдь не число прожитых лет давало ему почувствовать приближение старости — пастору исполнилось всего лишь шестьдесят, и многие мужчины сохраняют бодрость и силу в этом возрасте. Виной всему, скорее всего, была травма позвоночника, полученная в раннем возрасте, которая повлияла на формирование его духа не меньше, чем на развитие тела, и вызвала предрасположенность, по крайней мере по мнению некоторых людей, к своего рода женственности в мышлении и поведении. Мистер Бенсон сумел частично избавиться от этого после истории с мистером Брэдшоу: стал проще и держался с большим достоинством, чем несколько лет назад, когда был неуверен в себе и размышлял гораздо больше, чем действовал.

Единственным светлым событием этого серенького года Бенсоны были обязаны Салли. Она говорила о себе, что с годами становится несносной ворчуньей, но теперь начала сознавать свою ворчливость, и это благотворно повлияло на атмосферу в доме. Салли была благодарна всем за терпение и больше, чем когда-либо, ценила доброту своих хозяев. Она уже совсем плохо слышала, но в то же время сердилась и досадовала, если ей не рассказывали о событиях и о планах, и всем часто приходилось кричать во все горло, причем о вещах весьма личных. Только Леонарда Салли всегда слышала отлично. Его чистый, как колокольчик, голосок — похожий на голос, некогда бывший у Руфи, пока несчастья не приглушили его, — всегда достигал слуха старой служанки, тогда как никому другому этого не удавалось. Иногда же, однако, слух Салли вдруг «навострился», как она выражалась, и становился восприимчив ко всякому слову и шуму, особенно когда не было надобности в том, чтобы она их слышала. И в таком случае Салли обижалась, если окружающие продолжали говорить с ней громко. Однажды ее досада на то, что ее считали глухой, вызвала даже улыбку на лице Леонарда. Она заметила это и сказала:

— Господь с тобой, деточка! Если это тебя забавляет, так пусть кричат во всю глотку, я и спорить не стану, что не глуха. Выходит, и от глухоты есть польза, если я могу заставить бедного ребенка чуток посмеяться.

Салли привыкла, что она была в доме всеобщей наперсницей, а сама выбрала Леонарда в поверенные своих тайн.

— Вот, посмотри-ка сюда, деточка! — обратилась она к нему, вернувшись с рынка в субботу вечером. — Тут сорок два фунта семь шиллингов и два пенса! Целый монетный двор! Я их разменяла на золото, чтоб не сгорели на пожаре.

— Для чего это, Салли? — спросил он.

— Ага! Вот в этом-то и дело! — ответила она с загадочным видом. — Это деньги мистера Бенсона. Для него я копила. Где он сейчас? В кабинете?

— Да, кажется. Где же ты их прятала?

— Не твое дело!

Салли направилась было к кабинету, но подумала, что обидела своего баловня, отказавшись удовлетворить его любопытство, вернулась и сказала:

— Хочешь, я тебе дам работу? Мне нужно сделать рамку для одной бумаги.