Затем Салли снова направилась к кабинету. Свои соверены она несла перед собой в переднике.

— Вот, мастер Терстан, — сказала она, высыпая их на стол перед изумленным мистером Бенсоном. — Возьмите, это все ваше.

— Мое? Что ты хочешь сказать? — спросил он, совершенно ошеломленный.

Она не услышала его и продолжала:

— Запрячьте их понадежнее, да подальше. Не оставляйте их на виду, чтобы не вводить людей в искушение. Я и за себя не поручусь, если деньги будут валяться на виду. Чего доброго, стащу соверен.

— Но откуда они взялись? — спрашивал он.

— Откуда? — переспросила она. — А откуда берутся деньги? Из банка, разумеется. Я думала, всякий про то знает.

— У меня нет денег в банке! — возразил мистер Бенсон, еще больше озадаченный.

— У вас-то нет, так я и знала. Зато у меня есть. Разве вы забыли, что прибавили мне жалованье? Восемнадцать лет будет на святого Мартина. Вы с мисс Верой хотели на своем настоять, да я-то похитрее вас. То-то и оно! Пошла и положила их в банк. И никогда их не трогала, а если б умерла, то у меня все было слажено, духовная сделана, как водится, у законника. Он теперь точно законник, а раньше, сдается мне, был каторжник. А теперь, думаю, пойду-ка я сниму свои денежки да отдам им. Банк-то не всегда надежен.

— Я с величайшим удовольствием буду хранить их для тебя. Только, знаешь, банк ведь платит проценты.

— Вы что думаете, я не знаю насчет процентов или еще сложных процентов? Я же вам толкую: потратьте их. Деньги ваши — не мои, и всегда были вашими. И не злите меня, не говорите, что они мои.

Мистер Бенсон молча протянул ей руку: говорить он не мог. Салли наклонилась и поцеловала его:

— Эх, Господь с тобой, деточка! Вот первый поцелуй с той поры, как вы были совсем маленьким мальчиком, и как же мне теперь легко на душе! Ну, ни вам, ни мисс Вере нечего со мной об этом толковать. Деньги ваши, и говорить больше не о чем.

Она вернулась в кухню, вытащила свое завещание и объяснила Леонарду, какую надо сделать на него рамку. Мальчик стал уже неплохим столяром, и у него был целый ящик с инструментами, подаренный ему несколько лет назад мистером Брэдшоу.

— Жаль погубить такую славную бумагу, — сказала Салли. — Хоть сама-то я ее прочитать не смогу. Разве ты мне поможешь, Леонард.

Она слушала, приоткрывая рот от удовольствия при каждом длинном слове.

Рамка была сделана, и завещание теперь висело напротив ее кровати. Об этом не знал никто, кроме Леонарда, который так часто ей перечитывал его вслух, что Салли наконец заучила все, кроме слова «наследодательница», вместо которого у нее выходило «наследства дательница». Мистер Бенсон был так тронут ее подарком — всем ее состоянием, — что не мог его отвергнуть. Но он решил беречь его у себя, пока не найдет верного вложения этой небольшой суммы. Необходимость экономить огорчала его меньше, чем женщин. Он видел, что мясо за обедом стало появляться не каждый день, но сам предпочитал ему пудинги и овощи и потому только радовался такой перемене. Он также замечал, что по вечерам собираются теперь на кухне. Однако кухня с тщательно отчищенным буфетом, блистающими кастрюлями и выбеленным очагом, в которой теплота шла словно от самих досок пола и оживляла даже дальние уголки, казалась уютной и восхитительной гостиной. А кроме того, мистеру Бенсону казалось правильным, что старушка Салли разделит компанию тех, с кем она прожила в любви и согласии столько лет. Мистеру Бенсону даже хотелось почаще оставлять свое кабинетное уединение и сходиться с обществом в кухне, где Салли, восседая в качестве хозяйки у камина, вязала при его свете, мисс Бенсон и Руфь, поставив между собой одну свечу, шили, а Леонард занимал весь стол своими книгами и грифельной доской. Учение его не утомляло и не угнетало: только уроки и позволяли ему развлечься. Пока что мать еще могла учить его, хотя в некоторых случаях это было ей не под силу. Мистер Бенсон это видел, но воздерживался от предложения своих услуг, надеясь, что, прежде чем его помощь станет необходимой, Руфь найдет какую-нибудь работу, кроме случайного шитья.

Иногда их навещал мистер Фарквар, и, когда он сообщил о своей помолвке с Джемаймой, Бенсонам показалось, будто они заглянули в мир, из которого были изгнаны. Им — по крайней мере, Руфи и мисс Бенсон — очень хотелось узнать побольше подробностей об этой помолвке. Сидя над шитьем, Руфь воображала себе, как произошло объяснение влюбленных. Когда она располагала в определенном порядке события, случившиеся в столь знакомой обстановке и со столь знакомыми людьми, то обнаруживала некое несоответствие и снова пыталась нарисовать картину, как мистер Фарквар признается в любви Джемайме, а она, вспыхнув, принимает предложение.

Мистер Фарквар ограничился простым сообщением, что между ним и Джемаймой некоторое время назад заключена помолвка, но что это держалось в секрете до сего дня, а теперь объявлено и признано, и они поженятся, как только он вернется из Шотландии, куда едет для устройства своих семейных дел. Этого было вполне достаточно для мистера Бенсона, с которым одним и разговаривал мистер Фарквар, поскольку Руфь всегда избегала обязанности встречать гостей, а хозяин обладал способностью распознавать, как каждый из его гостей стучит в дверь, и всегда спешил навстречу мистеру Фарквару.

Мисс Бенсон иногда думала — а у нее была привычка высказывать вслух свои мысли, — что Джемайма могла бы и сама прийти объявить старым друзьям о таком событии. Однако мистер Бенсон решительно вступился, защищая Джемайму от обвинений в пренебрежении к ним, и выразил убеждение, что ей одной они обязаны визитами мистера Фарквара и его постоянным участием к Леонарду. Более того, передавая разговор, который он имел с ней на улице, когда они впервые встретились после разрыва, мистер Бенсон рассказал сестре, как он рад был обнаружить, что горячий характер Джемаймы теперь стал гораздо умереннее и что она научилась владеть собой и подчинять желания разуму. Поэтому Джемайма и воздерживается от свидания с Руфью, понимая, что это не принесет пока пользы, и ждет более важного повода или острой необходимости для такого визита.

Руфь ничего не говорила, но тем сильнее разгоралось в ней тайное желание встретиться с Джемаймой. Вспоминая страшный разговор с мистером Брэдшоу, не дававший ей потом покоя ни во сне, ни наяву, Руфь с грустью сознавала, что не поблагодарила Джемайму за ее великодушное заступничество. В то время когда Руфь жестоко страдала, она не вспоминала об этом, однако теперь ее мучило, что в тот день она ни словом, ни интонацией, ни жестом — никак не выразила своей признательности. Мистер Бенсон не сказал ей о своей встрече с Джемаймой, и потому она думала, что нет никакой надежды на свидание в будущем. Ей казалось странным, как два семейства, разлученные ссорой, могут прожить всю жизнь, никогда не навещая друг друга, несмотря на близкое соседство.

Единственной надеждой Руфи был Леонард. Она уже замучилась искать временную работу или постоянное место, которые, словно нарочно, убегали от нее. Это не выводило ее из терпения, но она была очень грустна. Руфь чувствовала желание приносить пользу людям, а они избегали ее и, завидев на улице, переходили на другую сторону. Зато в Леонарде замечался некоторый прогресс. Не то чтобы он продолжал благополучно развиваться или отличался общительностью, как иные дети, которые переходят от детства к отрочеству и от отрочества к юности какими-то веселыми прыжками, беззаботно наслаждаясь каждым периодом. Нет, характер Леонарда стал неровным, мальчик теперь был более задумчив и склонен к рефлексии, чем многие взрослые. Он заранее обдумывал свои поступки, чтобы избежать того, чего боялся. Руфь не могла уберечь его от встречи со многими неприятностями, она и сама не отличалась храбростью и стремилась избежать столкновений с грубостью. Но зато в Леонарде понемногу оживала утраченная любовь к матери. Когда они бывали наедине, он бросался к ней на шею и осыпал поцелуями без всякой видимой причины для столь страстного порыва. При посторонних он вел себя холодно и сдержанно. Самую отрадную сторону его характера составляла очевидная решимость «быть самому себе законом» и серьезность, с которой он относился к этому правилу. У Леонарда появилась склонность размышлять, особенно вместе с мистером Бенсоном, о тех вечных вопросах морали, которые большая часть человечества давно для себя решила. Но он никогда не спорил с матерью. Ее любящее терпение, ее скромность заслужили его уважение. Видя, с какой тихой, набожной кротостью его мать переносила отказы на свои просьбы, тогда как другие, менее ее достойные, получали работу, мальчик стал смотреть на вещи иначе, и то, что поначалу сердило его, в конце концов стало вызывать глубокое уважение. Все, что Руфь говорила, он принимал теперь как непреложный закон для себя. Так, нежно и кротко, она направляла его к Господу. Ребенок не отличался крепким здоровьем. Леонард стонал и разговаривал во сне, и его аппетит бывал очень разным, возможно, из-за того, что он предпочитал самый трудный урок играм на улице. Но и эти неестественные черты постепенно исчезали из-за той доброты, которую проявлял к нему мистер Фарквар, а также из-за тех тихих, но твердых наставлений, которые давала мать. Важное влияние на него оказывала и Салли, но больше всех он любил мистера и мисс Бенсон, хотя и сдерживал проявление своих эмоций. Детство его было тяжелым, и Руфь чувствовала это. Дети легко и весело переносят не слишком большие лишения, но в данном случае вдобавок к ним Леонард должен был выносить клеймо бесчестья, отчего страдал не только он сам, но и самый любимый им человек. Именно это, а не недостаток еды, одежды или внешнего комфорта лишало его обычной для юности жизнерадостности.