— Один из этих молодых людей впоследствии был убит, — сказала миссис Таппман. — Кажется, вот этот. Сэмюэл Зингер.

— Нет, миссис Таппман. Убили Ховарда Сноудена.

— Вы уверены?

— Я был с ним в том полете.

— Вы все так молодо выглядите. Поджидая вас в аэропорту, я думала, может, вы все еще такой же.

— Мы были молоды, миссис Таппман.

— Слишком молоды, чтобы умирать.

— Я тоже так считал.

— Альберт произнес речь на его похоронах.

— Я тоже там был.

— Он говорил, что для него это было тяжелым испытанием. Он не знал, почему. И он почти не знал, что сказать. Как вы думаете, скоро его освободят и отпустят домой? — Карен Таппман увидела, как Йоссарян пожал плечами. — Он ведь ничего не нарушил. Ему теперь, должно быть, нелегко. И мне тоже. В доме напротив живет одна вдова, и мы вечерами играем в бридж. Наверно, мне тоже рано или поздно придется привыкать к вдовьей жизни. Но я не понимаю, почему я должна делать это сейчас.

— Но их и его здоровье тоже немного беспокоит.

— Мистер Йоссарян, — неодобрительно сказала она, резко сменив настроение. — Моему мужу уже за семьдесят. Если он болен, то почему он не может болеть здесь?

— Не могу с вами не согласиться.

— Но они, наверно, знают, что делают.

— Я никогда, никогда не мог согласиться с этим. Но они еще боятся и того, что он может взорваться.

Она поняла его фигурально.

— Альберт человек не вспыльчивый. Он никогда не взрывался.

Ни ей, ни ему не приходило в голову никаких новых идей по вызволению капеллана, который в местной полиции числился пропавшим, тогда как один из департаментов федерального правительства заявлял, что понятия не имеет ни о каком капеллане, другой департамент каждые пятнадцать дней переводил за него деньги и присылал от него приветы, а третий департамент категорически утверждал, что капеллана снова призвали в резерв армии.

— Они все очень подозрительны, правда? — поделился своими мыслями Йоссарян.

— Почему это? — спросила она.

На газеты, двух сенаторов, конгрессмена и Белый Дом это не произвело впечатления. Йоссарян своими глазами видел изменения в последней версии досье капеллана, составленного по Закону о свободе информации; вся информация о нем — кроме определенных и неопределенных артиклей — теперь была вымарана. Номер социального страхования отсутствовал, и в досье осталась только копия написанного каракулями личного солдатского письма, датированного августом 1944 года; в письме было вымарано все, кроме обращения «Дорогая Мэри», а в конце оставалась только приписка цензора, которым был капеллан Таппман: «Тоскую по тебе ужасно! А. Т. Таппман, капеллан армии Соединенных Штатов». Йоссаряну показалось, что послание написано его почерком, но он не помнил, писал ли его. Он ничего не сказал Карен Таппман, потому что боялся расстроить ее сообщением о женщине по имени Мэри из прошлой жизни капеллана.

Согласно психологическому стереотипу, составленному ФБР, капеллан соответствовал модели того типа проповедника, который может убежать с другой женщиной, и в бюро возобладала эмпирическая версия, что женщина, с которой он убежал, была органисткой в его церкви.

Миссис Таппман вовсе не была убеждена в этом, потому что в церкви не было органистки, а у ее мужа со времени его ухода на пенсию не было ни церкви, ни прихожан.

Лишь в самом конце обеда Йоссарян преподнес ей новость, которую узнал от Гэффни, разговаривая с ним по телефону во время полета над озером Мичиган. По ее просьбе они обедали рано и смогли сэкономить три доллара, получив скидку как ранние пташки. Для Йоссаряна это было в новинку. Еще одну скидку они получили как пожилые граждане, при этом от них даже не потребовали никаких удостоверений. Это для него тоже было в новинку. Десерт он заказал только потому, что она сделала это первой.

— Не хочу вас тревожить, миссис Таппман, — сказал он, когда они заканчивали есть, — но они еще думают, что, возможно, это (это слово далось ему не сразу) «чудо».

— Чудо? Почему это может встревожить меня?

— Некоторых людей это уже встревожило.

— Значит, в этом действительно может быть что-то тревожное. Кто это будет решать?

— Мы об этом никогда не узнаем.

— Но ведь они должны знать, что делают.

— Ну, я в этом не очень уверен.

— У них есть право удерживать его, да?

— Нет, у них нет такого права.

— Тогда почему мы ничего не можем сделать?

— У нас нет на это права.

— Не понимаю.

— Миссис Таппман, люди, наделенные властью, имеют право делать все, что мы не можем предотвратить. Эта та самая уловка, о которой мы с Альбертом узнали в армии. Именно это и происходит теперь.

— Тогда у нас не очень много надежды, да?

— Мы можем надеяться на чудо, на то, что они решат, что это чудо. Тогда им, может быть, придется выпустить его. Существует и вероятность того, что они могут назвать это, — он снова запнулся в нерешительности, — естественной эволюционной мутацией.

— Потому что из него выходит тяжелая вода? Из моего Альберта?

— Трудность применения теории чуда к данному случаю состоит в еще одном психологическом стереотипе. Теперь чудеса почти всегда творит женщина, обитающая и теплом климате. Это, если вы мне позволите такую вольность, полногрудая женщина. Ваш муж просто не вписывается в эту модель.

— Неужели? — Это произнесенное с холодным достоинством слово прозвучало резким протестом. — Мистер Йоссарян, — продолжала она с выражением агрессивной уверенности на язвительном лице, — я хочу рассказать вам кое-что, о чем мы никогда никому не говорили, даже детям. Мой муж один раз уже был свидетелем чуда. Видения. Да. Это видение было ему в армии, и оно возвратило ему веру в тот самый момент, когда он был готов публично отречься от нее, заявить, что больше не может верить. Так-то вот.

Спустя мгновение, во время которого он со страхом думал, что рассердил ее, Йоссарян напитался мужеством от этого проявления воинственного духа.

— А почему он не хотел никому говорить об этом?

— Это видение было только ему, а не всем.

— Могу я передать эти сведения?

— Это было во время похорон на Пьяносе, — рассказывала она, — когда проходила заупокойная служба по юному Сэмми Зингеру, о котором мы недавно говорили.

— Это был не Зингер, миссис Таппман. Это был Сноуден.

— Я уверена, что он говорил о Зингере.

— Это не имеет значения, но я оказывал ему первую помощь. Пожалуйста, продолжайте.

— Так вот, он служил заупокойную по этому Зингеру и чувствовал, что не может найти слов. Он именно так это об этом и рассказывает. И тогда он взглянул на небеса, собираясь во всеуслышание объявить о том, что оставляет сан, отречься от веры в Господа, от религии, от справедливости, от морали, от сострадания, и вот, когда он уже готов был сделать это в присутствии других офицеров и солдат, смотревших на него, ему был дарован этот знак. Это было видение в образе человека. И этот человек сидел на дереве. Рядом с кладбищем. У него было скорбное лицо, он наблюдал за похоронной церемонией очень печальными глазами, и эти печальные глаза были устремлены на моего мужа.