Нил вздохнул, подумав о том, что как раз удовольствие давно уже исчезло из их с Фебой занятий любовью. Он даже не стал бы употреблять слово «удовольствие» для описания того, что они с ней делали. Это больше напоминало лихорадку, охватившую его мозг, какой-то зуд в теле, как от потницы, когда нестерпимо хочется чесаться. Были такие моменты, когда Феба лежала под ним и хрипло шипела ему в ухо: «Сильнее… сильнее…», а потом так больно впивалась своими губами в его рот, что, казалось, будто она наказывает его… или саму себя. А когда Нил уже кончал, у него возникало ощущение, что он стал… немного грязным. Не по каким-то там дурацким моральным соображениям, а из-за мысли, что все это как-то некстати.

Он знал, что парни, по идее, не должны чувствовать ничего такого, что эти вещи обычно относятся к разным «хорошим девочкам». Но с Фебой все было совершенно не так, как с другими людьми. Временами они были как два одноименных полюса магнита, отталкивающие друг друга; в иной раз этот же магнит неотвратимо притягивал его, и он просто не мог сопротивляться возникшему притяжению. Все это напоминало кайф после того, как выпьешь чересчур много пива: наполовину отвратительное, наполовину радостное осознание, что уже слишком поздно менять то, что сделано, поэтому лучше продолжать крутить руль и наслаждаться ездой, даже зная, что ты не контролируешь себя и можешь сделать по-настоящему большую глупость (точнее, даже не можешь, а обязательно сделаешь), а наутро тебя ждет тяжелое похмелье.

Но несмотря на все сомнения, с Фебой действительно было здорово, и в первую очередь потому, что с ней не нужно было притворяться. Со всеми другими Нил вел себя автоматически, играя роль почтительного сына, усердного работника, отличника, — в зависимости от ситуации. Он дурачил всех подряд — доктора Голдмана, своего босса на работе, учителей в школе, даже кое-кого из ближайших друзей. То есть всех, за исключением своей мамы.

Нил знал, что она его раскусила, потому что сегодня вечером, когда он ослабил бдительность и сбросил маску, увидел выражение ее лица. Она даже не рассердилась на него, скорее, выглядела встревоженной — как будто нашла в одном из его ящиков заряженный револьвер.

Все осложнялось тем, что Нил знал: если бы он нашел способ объяснить матери, что происходит у него в голове, она, вероятно, поняла бы его. В тот день она тоже была там и своими собственными глазами видела ту же картину, что и Нил: его отца, лежащего на полу в луже крови. Так что да, мама, конечно, поняла бы его и, несомненно, посочувствовала бы. Но в то же время она наверняка настояла бы на том, чтобы его снова отправили к доктору Голдману или какому-нибудь другому психиатру. Как будто стоящий бешеных денег пятидесятиминутный визит к какому-то отстойному докторишке, который делает вид, будто Нил ему небезразличен, может чем-то помочь.

Даже антидепрессанты, выписанные ему доктором Голдманом, были полной ерундой. От них месиво у него в голове только увеличивалось. Принимая их около месяца, Нил все ждал, когда они наконец дадут какой-то эффект, но в итоге понял, что ничего такого не произойдет, и выбросил оставшиеся таблетки. Теперь надежды не было, как не было и такой серии команд, которая бы могла, как в компьютере, стереть из памяти воспоминания о том дне. Чуда, которое могло бы вернуть к жизни его отца, не произойдет. В своих детских воспоминаниях о том, как они с отцом вместе проводили время и занимались всякими мужскими делами — ходили на автошоу или смотрели фильмы в кинотеатре ИМАКС на 69-й улице, где отец давал ему всякую не очень полезную для здоровья еду и сладости, которые запрещала есть мама, — ему всегда казалось, что тот мальчишка был не он сам, а другой человек, — как будто они с ним дружили когда-то давно, а потом он куда-то уехал.

Нет, подумал Нил, из всего этого есть только один выход — то, что предложила ему Феба. Стратегия, которая положит край всем остальным стратегиям.

Странным было то, что, как только он принял окончательное решение, его охватила непонятная эйфория. Это ощущение напоминало — он снова взглянул на Фебу, которая сидела съежившись и смотрела в окно, — в общем, оно напоминало чувство влюбленности. Ему не придется разбиваться в пух и прах, стараясь выбраться из обрушившейся шахты, в которую превратилась его жизнь.

Он может отпустить ситуацию.

Его угнетала только одна вещь: он не мог перестать думать о маме. Это сломает ее. И несмотря на свои нападки на нее сегодня вечером, которые, как Нил и сам понимал, были совершенно дурацкими, он по-прежнему любил ее. Ну зачем он завелся, как невменяемый, из-за этого Карима, когда, по сути, ему не должно быть дела до всего этого? Особенно если учесть, что сам Нил надолго здесь не задержится. Да, он, как и раньше, переживал за нее, потому что она была его мамой, — и этого ничто и никогда уже не могло изменить.

Но в другой части этого уравнения находилась Феба… и соблазн данного ею обещания принести ему сладкое освобождение.

Он потянулся к ней и взял за руку.

— Эй, о чем мы спорим? Я же сказал тебе, все хорошо. Я уже переговорил с Чесом насчет всего, что нам понадобится.

— Ты уверен? — Она повернулась к нему, и глаза ее блеснули, отражая свет луны.

Заколебавшись лишь на какое-то мгновение, Нил ответил:

— Да, я уверен.

Похоже, Феба поверила ему, и в наступившей тишине Нил стал смотреть на пруд, замерзшая поверхность которого призрачно отсвечивала в темноте. Он слышал, что много лет назад здесь утонул ребенок, и представил себе его тело подо льдом, попавшее в вечное заключение. Его начало трясти. Лайла отремонтировала печку в машине, но даже на полной ее мощности ему все равно было здесь холодно.

— Я тут поразмыслил… Ты когда-нибудь задумывалась о своих родителях? Как они ко всему этому отнесутся? — осторожно спросил он.

Феба прислонилась к двери и прижала голову к стеклу.

— Об отце — да, думала. Я понимаю, что ему будет тяжело. О матери — нет; она, наверное, и не заметит, что меня нет. — Феба в этот момент выглядела такой несчастной, словно маленькая испуганная девочка, заблудившаяся в темном лесу, и у Нила защемило сердце.

— А как же он?

Видимо, что-то в его тоне подсказало ей, что Нил имеет в виду вовсе не ее отца. У нее невольно сжались челюсти, но она постаралась ответить ему совершенно безразличным голосом:

— Кому какое дело, что он там себе подумает?

Нил понимал, что лучше оставить эту тему, но природное упрямство заставило его продолжить разговор. Они с ней никогда толком не обсуждали эту тему. Когда Феба в конце концов рассказала ему о ее романе с женатым мужчиной, она представила все таким образом, будто это был один из поступков, о котором потом жалеешь, но который не отражает твоей настоящей природы. Вроде как слишком много выпил на вечеринке или попал в незначительное дорожное происшествие.

— Неужели тебе все равно, что ему никогда не придется заплатить за то, что он сделал?

— Ничего он не сделал, — ответила она раздраженно. — Я тут тоже виновата. Почему ты придаешь этому значение? Я уже жалею, что рассказала тебе. Как бы там ни было, это всего лишь дурацкая ошибка, не более.