Спустя какое-то время, лежа в счастливом изнеможении у него в объятиях, Консепсьон вдруг отчетливо поняла: до этого момента она не жила, но, к сожалению, не знала об этом. Она просто существовала и довольствовалась этим, потому что не понимала, чего лишена. Ужасная ирония судьбы заключалась в том, что понадобилась смерть Милагрос, чтобы освободить ее из этой добровольной тюрьмы. Консепсьон было очень тяжело признать, что в ее трагедии есть и светлый момент, но отрицать это было бессмысленно. Из пепелища, унесшего жизнь ее дочери, восстала новая Консепсьон, женщина, способная на такие поступки, которых раньше она себе даже представить не могла. Женщина, не боявшаяся никого и ничего. На мгновение Консепсьон даже стало грустно оттого, что она отказалась от прежних ценностей и ее ждет другая жизнь, в которой не будет места мелкой удовлетворенности, ибо теперь, узнав вкус жизни, она обречена на вечную жажду.

Сейчас, направляясь в автобусе к месту своего назначения, она, словно сталь, закалялась в этом огне, готовясь к еще более жесткому испытанию. Она представляла себе сеньору такой, какой видела ее на фотографии в журнале. На этом снимке сеньора, ее муж и хорошенькая юная дочка были запечатлены на пикнике; они сидели на лужайке вокруг богатого угощения, по идее приготовленного ею самой. Красивое лицо сеньоры было расслабленным и довольным, и ничто, казалось, не могло испортить эту семейную идиллию. А если бы погибла ее собственная дочь? Улыбалась бы она тогда?

Водитель автобуса высадил Консепсьон у терминала Портового управления — еще одного шумного и переполненного людьми места, откуда она попала на такую же оживленную улицу. По тротуару спешили толпы пешеходов, мимо, сигналя, проносились машины: желтые такси, грузовики, автобусы, блестящие новенькие автомобили разных gringo. Мужчина, в котором Консепсьон сразу распознала нищего из-за его изношенной одежды и черного пластикового мешка для мусора, повязанного на плечи, словно плащ, с надеждой посмотрел на нее, когда она торопливо проходила мимо него со своей сумочкой в одной руке и чемоданом в другой. Но лишней мелочи у нее не было.

В кармане Консепсьон лежала бумажка, на которой аккуратным почерком Хесуса был написан адрес гостиницы. Это был самый недорогой отель, который ему удалось найти недалеко от терминала, чтобы туда можно было дойти пешком, но тамошние цены все равно едва не убили ее. Сорок долларов! Почти четверть всех ее сбережений только за одну ночь. Однако выбирать не приходилось: или плати, или спи на улице. Если бы речь шла только о погодных условиях, это бы не остановило Консепсьон — разве не приходилось ей переносить в жизни гораздо худшее, чем какой-то холод? — но существовал риск того, что ее могут ограбить, а возможно, даже убить. Проделать такой путь, чтобы найти свой конец на улице, как какой-то безымянный indigente?[102] Нет, это было бы просто немыслимо. Может, она и бедная, но у нее есть чувство собственного достоинства.

Отель, который, судя по карте, был расположен совсем близко, для пешего человека с чемоданом в руках оказался очень даже далеко. К тому времени когда Консепсьон дошла туда, у нее уже подкашивались ноги, а сама она продрогла до косточек. На тротуаре стояла группа мальчишек, громко болтавших между собой. Они были одеты, как ей показалось, в некую униформу молодых негров из бедных кварталов — мешковатые штаны, висевшие у них на бедрах вопреки всем законам гравитации, фуфайки с капюшонами на три размера больше, чем нужно, и дорогие с виду кроссовки без каких бы то ни было следов грязи, несмотря на уличную слякоть. Когда она прошла мимо них и поднялась по ступенькам к входу, они не обратили на нее ни малейшего внимания.

Вестибюль встретил ее ярким светом люминесцентных ламп, который напоминал восход солнца за Полярным крутом. За стойкой администратора сидел толстенный gringo с редеющей шевелюрой и большими мешками под глазами. Он курил сигару, несмотря на висевшую прямо у него над головой табличку «Не курить».

— Да, комнаты у нас есть, — сообщил он ей не слишком вежливым тоном. — Однако вам придется заплатить вперед. Наличными, — добавил он, глядя на ее дешевые туфли и пальто из секонд-хенда, выдававшие в ней человека, который добирался сюда пешком.

— Деньги у меня есть, — сказала Консепсьон и быстро полезла в сумочку.

Через несколько минут она с трудом поднялась по лестнице, а затем прошла по грязному коридору. Ее комнатка оказалась еще более тесной, чем та, которую она делила в Лос-Анджелесе с Соледад и двумя ее сестрами. Вся обстановка состояла из двуспальной кровати, небольшого комода с зеркалом и прикроватной тумбочки с круглыми следами от стоявшей на ней посуды. Ковер местами был сильно вытерт, а роль шкафа выполняла вставленная в стену металлическая перекладина с болтавшимися на ней проволочными плечиками для одежды, которые жалобно звякнули от хлынувшего в комнату воздуха, когда она закрывала за собой дверь. В углу номера находился небольшой умывальник, на краю которого лежало сложенное полотенце. Туалет, как ее проинформировал gringo за стойкой администратора, находился в конце коридора.

Однако после долгого путешествия и, казалось, не менее долгого пути пешком по холоду, Консепсьон подумала: «Дворец». Она стянула туфли со своих опухших, ужасно болевших ног и вытянулась на кровати, даже не потрудившись снять пальто. Консепсьон знала, что завтра встанет с острым настроем на достижение цели. Но сейчас она могла думать только о том, как бы поспать. Желание погрузиться в сон пересиливало все остальное — настойчивое урчание в животе, потребность сходить в туалет и даже мысли о сеньоре.

Глаза Консепсьон сами собой закрылись, и, находясь еще в состоянии полубодрствования, перед тем как провалиться в долгожданный сон, она увидела в бархатной темноте за опущенными веками выплывшее, словно полная луна, улыбающееся лицо дочери. Милагрос. Она смотрела на нее, как сама Святая Дева Гвадалупе.

Феба восприняла новости спокойно.

— Вы говорите так, будто я сама этого не знаю, — сказала она в ответ на заявление родителей о том, что они собираются развестись. На лице Фебы была написана такая скука, словно ее в сотый раз заставили смотреть эпизод из сериала «Одинокие сердца».

— Я полагаю, что нам следовало бы обсудить это с тобой раньше, — извиняющимся тоном произнесла Абигейл. — Но мы с твоим отцом сами не были уверены, окончательный это разрыв или нет. — На самом деле ей все стало понятно уже в тот момент, когда Кент уехал и больше не возвращался, но она хотела смягчить этот неожиданный для Фебы удар.

Но Фебу было не провести.

— Отец живет с какой-то другой женщиной, а я должна думать, что это у вас временно? Ну, ясное дело. — Она закатила глаза. — Господи, ребята, вы меня просто умиляете.

Они втроем собрались в гостиной, которая за эти годы видела столько сцен уютной семейной жизни; в камине все так же потрескивал огонь, на ковре дремал Брюстер, только настроение на этот раз было совсем не радостное. Темные крути под глазами Фебы явно свидетельствовали о том, что, несмотря на ее наигранно скучающее поведение, ситуация давила и на нее.