продовольствия еще не была налажена, и казакам вначале давали по 1 ⁄5 хлеба (200 граммов) в день, по маленькой банке консервов и какого-либо приварка – фасоли, чечевицы или сушеной зелени – в самом незначительном количестве. Продовольствие доставлялось по железной дороге из Константинополя из базисного французского интендантства.

Как-то в средних числах февраля несколько дней не приходили вагоны с продовольствием, и казаки буквально голодали, получая в эти дни по ½ хлеба на человека. Как потом выяснилось, вагоны с продовольствием для лагеря были разгружены французским интендантом на станции Хадем-Киой и выданы для довольствия другим частям корпуса.

От голода казаки начали продавать, выражаясь на общелагерном языке – загонять свои вещи. Вскоре в ближайшей турецкой деревушке образовалась толкучка, куда стекались турки и греки из окрестных деревень. Благодаря, с одной стороны, немногочисленности лагеря, с другой – большому числу покупателей, когда, как говорится, спрос превышал предложение, цены на вещи стояли сравнительно высокие и казакам не было необходимости загонять все, до последней рубахи, как это иногда делалось в других лагерях.

В конце февраля казаки стали ходить на заработки в соседние деревни, кроме того, выдача пайка была доведена до нормы и голодовка потеряла прежнюю остроту. Под влиянием голода началось бегство казаков в Грецию и Болгарию. Уходили по ночам, целыми партиями по 30 и более человек. Близость границы делала особенно заманчивым это бегство. Изголодавшимся казакам казалось, что там, в каких-нибудь десяти километрах от них, за таинственной чертой, именуемой границей, они найдут и кров, и пищу, и работу. И казаки бежали.

Многие из них действительно переходили границу, но многие возвращались назад, будучи задержаны на границе и обобраны, а зачастую и избиты или, еще до границы, ограблены бродившими в этой местности шайками разбойников. Ходили слухи, что многие были даже убиты этими разбойниками. Но казаки все-таки бежали. Под влиянием голода, чуждой и суровой обстановки, оторванности от всего, чем раньше жили, настроение их было подавленное, и они готовы были решиться на что угодно, чтобы вырваться из лагеря.

По настроению казаков, так же как и в других лагерях, можно было делить на три категории. Непримиримые утешали себя мыслью о возвращении в Россию, о новой войне с большевиками. «Что же, что нас так мало, – говорили они, – мы к бою привыкли; опять наши дивизии ихние корпуса разбивать будут; только бы французы пустили да оружьишко кое-какое дали». Были и германская ориентация, и японская, и английская, и американская, была даже французская.

Благодаря особой тактичности начальства лагеря и личным качествам офицеров французского караула отношения с французами наладились очень хорошие, французы постоянно ходили в театр, в гости к русским, иногда французские солдаты выступали на сцене с пением, куплетами; пели, конечно, на французском языке, но тем не менее казаки награждали их дружными аплодисментами. (Такие отношения, впрочем, не помешали французам проводить их общую политику распыления армии.)

Говорили далее, что часть России уже освобождена от большевиков, что в Кронштадте восстание матросов, что Ленин убит, что в России анархия и что Антанта решила, наконец, покончить с остатками советской власти, что мы будем вооружены французами и вместе с ними пойдем в Россию.

Примиренцы, главным образом пожилые казаки, стосковавшиеся по семьям, по родным станицам и хуторам, уже решили ехать домой. «Что ж, – говорили они, – ежели принудительные работы, это еще ничего; поработаем, а потом и по станицам распустят; вот только бы смертоубийства (расстрела) не было». Третья категория находила спасение в бегстве, в поисках счастья в чужих странах.

С увеличением пайка и частными заработками бегство сократилось до минимума, и казаки начали оперяться. К Пасхе громадное большинство казаков имело хорошие сапоги, казачьи фуражки и шаровары с лампасами. Приоделись отчасти на заработанные деньги, отчасти на деньги, вырученные от продажи американских подарков.

Всероссийским Земским Союзом в лагере были открыты мастерские – сапожная, столярная, слесарная и портняжная, где казаки чинили и шили обувь и одежду. На питательном пункте, открытом Союзом, получали добавочное питание женщины, дети и те из казаков, которые нуждались в добавочном питании, что устанавливалось особой медицинской комиссией при штабе бригады. Со своей стороны, начальство делало все, чтобы хоть чем-либо скрасить тяжелую лагерную жизнь, дать казаку что-либо.

В конце февраля информационным отделением штаба корпуса в лагере была открыта читальня, куда высылались газеты, брошюры и бюллетени, сводки со сведениями о Советской России и другая информационная литература.

18-й полк устроил библиотеку и при ней организовал чайную. Правда, книг было небольшое количество, всего около шестидесяти, были они самого разнообразного содержания, но изголодавшиеся по книге казаки читали их, что называется, взахлеб, и поэтому все они постоянно находились на руках. В чайной за самую незначительную плату, 1–2 пиастра, можно было получить кружку чая с сахаром и кусок хлеба, почему чайная всегда была полна. Казаки сходились туда точно в клуб, где можно было за кружкой чая повидать друга, поговорить и обменяться новостями.

Наконец, в одной из освободившихся с переходом в землянки овчарен, по инициативе начальника лагеря, были открыты театр и… церковь. В одном конце овчарни была построена сцена, в другом – иконостас и аналой. Такое необычайное сочетание не совсем нравилось некоторым казакам, особенно пожилым, и они неодобрительно ворчали, но большинство не находило здесь чего-либо особенного, и как театр, так и церковь охотно посещались.

Занавес в театре был сделан по общему типу – из американских одеял, но декорации были настоящие, всамделишные, мастерски написанные проживавшим в лагере художником есаулом Богаевским. Мебель – сборная, частью обитая теми же американскими одеялами. Часть публики стояла, часть сидела, причем сиденьем служили табуреты и скамейки, сделанные из досок от консервных ящиков. В театре играл великолепный оркестр 18-го полка, любимое детище командира полка.

В театре играли и соперничали между собой две труппы – малороссийская и русская, казачья. Пьески ставили незатейливые, незамысловатые, причем были пьесы и местных, лагерных драматургов, написанные на местные, лагерные темы, на злобу дня, зачастую – с действующими лицами всем известными, с действием – в знакомой лагерной обстановке, что вызывало полный фурор среди нетребовательных зрителей и приводило их в восторг. Местные поэты и куплетисты читали со сцены свои произведения, и публика также награждала их шумными аплодисментами. Вход в театр был бесплатный. Спектакли ставились по воскресеньям и по всем праздничным дням.

Театр был единственным развлечением в лагере, и спектакли проходили при громадном стечении публики. В театр ходили не только французы, но даже и турки из окрестных деревень, быстро освоившиеся с этим новым для