них культурным начинанием и заделавшиеся ярыми театроманами. К слову заметить, что не только турки, но и французы зачастую громко выражали свое настроение даже во время хода пьесы, что всегда вызывало шиканье и неодобрительные взгляды казаков. Несколько раз труппа и оркестр ходили на гастроли в Чаталджу и делали там хорошие сборы.

А в другом конце овчарни, как сказано, помещалась церковь. Аналоем служило насыпанное из земли и камней возвышение. Иконостас был сделан из тех же американских одеял и простыней, с большим вкусом скомбинированных и украшенных хвойными ветками. Написанные есаулом Богаевским на холсте масляными красками иконы были настолько хороши, что в простой станичной церкви таких и не сыскать было. Подсвечники и паникадила были искусно сделаны из консервных банок и украшены хвоей. В общем, церковь была очаровательна, уютна, казалась настоящей, особенно в сумеречной овчарне.

Благодаря театру, чайным и вообще установившемуся темпу жизни жизнь в Кабакдже не была так уныла, тягуча и однообразна, как в других лагерях. Кроме того, она часто нарушалась какими-либо событиями.

8 января лагерь посетил Донской атаман. Был парад войск. Атаман говорил о текущем моменте, о событиях в Совдепии и о Лемносе. Поездка на Лемнос и здесь волновала казаков, и из Кабакджи много бежало, опасаясь таинственного и страшного острова. И здесь было время, когда казаки решили на Лемнос не ехать, а бежать в Болгарию или Грецию, если французы вздумают силой везти туда. Атаман еще два раза приезжал в Кабакджу, в апреле и июле, в связи с вопросами о перевозке казаков в Сербию и Чехословакию.

В первых числах февраля французы открыли запись в Совдепию; при этом, не доверяя лояльности нашего командования, думая, что оно будет препятствовать записи, французы повесили в лагере ящик, куда и опускались заявления о желании ехать в Совдепию. Когда затем ящик был вскрыт, оказалось, что в нем находятся заявления от имени и начальника лагеря генерал-лейтенанта Фицхелаурова168, и генерала Долгопятова169, и прочих начальствующих лиц. Мало того, были заявления и от имени французов, и даже от имени начальника французского караула, лейтенанта Романа. Как оказалось, сами же казаки, желая хоть чем-либо противодействовать отправке французами людей в Совдепию, почти на верную гибель, написали эти заявления.

Запись была сорвана. Снова повесили французы ящики в лагере, но казаки уже не так охотно записывались, как под влиянием первого впечатления, многие уже успели передумать и вторично не записались. Всего тогда из лагеря уехало 280 человек, половина из которых были ранее уже перешедшие на беженское положение. Первая запись в Иностранный легион не прошла. Ушло только несколько офицеров из Технического полка. Запись в Бразилию совпала с приездом П.А. Скачкова. Как и всегда, в простых и понятных словах он рассказал казакам об этой далекой стране; сводки и бюллетени информационного отделения штаба корпуса и собеседования начальников дополнили картину, и в результате в Бразилию уехало со всего лагеря только 20 человек.

20 марта Кабакджу посетил командир Донского корпуса генерал Абрамов. Для встречи его полки были выстроены развернутым фронтом; здороваясь, комкор обходил полки. Радостно отвечали ему казаки, раскатистое «Ура!» гремело по всему фронту. Потом войска прошли церемониальным маршем под лихие звуки оркестра 18-го полка. Бойко отбивая шаг, точно заправские пехотинцы, бодро и весело казаки прошли перед командиром корпуса. Забыты были годы войны, кошмарные эвакуации, тоска изгнания, в эту минуту казаки точно переродились, это опять были воины, готовые снова идти в бой за старым любимым вождем, со славой водившим их по полям Таврии.

Потом комкор обходил расположение полков, заходил во многие землянки, интересовался казачьим бытом, разговаривал с казаками, спрашивая их о житье-бытье, и для каждого казака находилось у него доброе словцо. «Ура!» вспыхивало то там, то здесь по лагерю, это казаки встречали и провожали обходившего полки комкора.

В час дня в театральном бараке были собраны все офицеры лагеря на беседу с комкором. Вошел генерал Абрамов. Куда исчезла его веселость, того комкора, который несколько минут тому назад обходил казачьи землянки, не было улыбки, это уже был старый строгий вождь. В ясных, коротких, несколько отрывистых выражениях он рассказал собравшимся о том, что французами решено распылить армию, что для армии наступает, быть может, самая страдная пора. Он говорил, что долг каждого офицера теперь, как никогда, быть твердым, дисциплинированным, способным переносить всякие тяготы и лишения, готовым ко всяким неожиданностям; он говорил, что нужно более сплотиться, не терять воинского духа и веры в будущее, поддерживать падающих духом казаков, и что тогда никакие французские происки нам страшны не будут, что сильная армия еще нужна будет России и еще сделает свое великое дело; надо сохранить армию. «Это, – закончил он, – зависит от вас самих». Слова комкора произвели очень сильное впечатление на офицеров.

Вечером в театре был спектакль-кабаре. Малороссийская труппа с большим подъемом сыграла «Москаль-чаровник», а русская – пьесу лагерного произведения на тему о Масленице в Кабакдже. Пел хор, были и сольные выступления. Благодаря присутствию комкора театр был битком набит, а в задних рядах была прямо-таки давка.

На другой день, по отъезде комкора, Кабакджа была взволнована приказом по корпусу о переезде на Лемнос. Многие казаки и даже части, как, например, пулеметная команда одного из полков, – в полном составе решили бежать. Но на следующий день, как известно, приказ этот был отменен. Лагерь остался в Кабакдже.

Но несчастия уже посыпались одно за другим. В конце марта в Кабакджу приехал агент советской власти товарищ Серебровский. Он набирал среди казаков рабочих на нефтяные промыслы в Баку, обещая уезжающим с ним полную амнистию; по истечении шести месяцев обязательных работ на промыслах, по словам товарища Серебровского, казаки могли или вернуться в свои станицы, или остаться на работах. Французы, конечно, оказывали ему полное во всем содействие. Товарищ Серебровский лично ходил по лагерю и уговаривал казаков ехать в Баку. Из предосторожности что ли, но он ходил в сопровождении французских офицеров и сам был одет в форму французского офицера.

При обходе один из русских офицеров опознал в товарище Серебровском знакомого ему адвоката из Москвы – Моисеенко, а другой уличил его в том, что он был комиссаром в одном из южных городов России. На обращенные к нему вопросы о его личности товарищ Серебровский односложно и высокомерно отвечал: «Яс вами не разговариваю». Французам же задавали вопросы: «За сколько вы нас продали? Сколько вы за нас взяли?» Но вот раздались крики: «Повесить его», «Бей его, жида». Казаки стали напирать на товарища Серебровского. По-видимому, не