кольцом окружали штабные и Другие офицеры, и, что-то рассказывая, комкор проходил в помещение штаба. Почти одновременно приходил экспресс из Европы. С ним уезжали в Константинополь. Напутственные разговоры у вагонов и поручения, поручения без конца.

Поезда уходили. Постепенно уходила и публика со станции, с тем чтобы завтра собраться снова. И так изо дня в день. Это было единственное развлечение. По субботам и накануне больших праздников в помещении штаба корпусным священником служились всенощные. Канцелярия превращалась в церковь. Стройно пел небольшой, но хорошо спевшийся хор из штабных офицеров и казаков, истово и внятно провозглашал священник. В церкви, даже в коридоре, было полно молящихся. Ко всенощной сходились со всего лагеря. Впереди всех неизменно стоял комкор.

Под влиянием ли тоски изгнания, тяжелых условий лагерной жизни, но среди казаков наблюдался большой подъем религиозного чувства. Молились истово, с усердием. И трогательны были эти всенощные, с их колеблющимся мерцанием восковых свечей, со стройными знакомыми напевами и молящимися казаками, далеко оторванными от станиц и семей, особенно были трогательны здесь, среди чужой дикой обстановки, в турецкой гостинице, с шумом горланящих в кофейне турок. Несколько раз, в кануны больших праздников, в Хадем-Киой приезжал великолепный казачий хор из Чилингира, из 2-й дивизии.

4 января в корпус приехал Донской атаман генерал Богаевский170 и Терский – генерал Вдовенко171. Приехавшие были встречены почетным караулом из сотни казаков 1-й дивизии при Штандарте и роты французов. На правом фланге находились начальники. Встречу играли французские горнисты. К встрече собрались не только все обитатели лагеря, но даже и турки из поселка, с удивлением смотревшие на невиданное ими зрелище.

В конце января на станцию приехал бритый господин в полувоенном костюме, назвавшийся представителем американского Красного Креста Бракгамом, а некоторое время спустя начали выгружать громадные ящики и тюки с незнакомой еще тогда надписью – «american red cross». Через несколько дней началась раздача «американских подарков». Женщинам, детям и беженцам раздавали теплое белье, носильное платье, одеяла, обувь, пищевые продукты – муку, сахар, рис, какао, сгущенное молоко, сушеную зелень, посуду и кухонную утварь, мыло и разные мелкие предметы домашнего обихода.

Строевым частям, вначале из нежелания чем-либо нарушить свой нейтралитет, американцы совсем отказались что-либо дать, и лишь после ходатайства командира корпуса в части было выдано сравнительно небольшое количество теплого белья, носков, перчаток и парусиновых пижам. Раздача американских подарков внесла большое оживление в лагерную жизнь. С утра и до вечера у складов с подарками стояла длинная очередь женщин и казаков, по улицам с радостным возбуждением несли груды посуды и одежды. На женщинах появились вязаные кофты, шарфы и новые юбки, на казаках – фланелевые блузы и шаровары. Приблизительно в то же время беженцы из лагеря были перевезены на остров Халки, а на их место поселена так называемая рабочая сотня, сформированная французами из воинских чинов 1-го армейского корпуса.

Открылась запись в Совдепию. В первое время записалось всего лишь несколько человек военнослужащих из учреждений штакора. Большинство казаков, находившихся в этом лагере сравнительно в хороших условиях, отнеслись к записи скептически. Рано утром 13 февраля станция представляла необычную картину. Перрон и часть пути были оцеплены французами, по станции и поселку ходили французские патрули. Внутри оцепления с сундучками, сумками и чувалами понуро стояли отъезжавшие в Советскую Россию чилингирцы. Некоторые из них пробовали улыбаться, но улыбки выходили деланые и насильственные, развязные движения как-то не выходили, разговор не клеился. С шумом подкатил поезд с санджакскими «совдепщиками», куда начали грузиться и чилингирцы. Тем временем за оцеплением собрались чуть ли не все казаки лагеря Хадем-Киой. Между ними и отъезжающими завязался оживленный разговор. По обе стороны были одностаничники, хуторцы, была и родня. Французская охрана никого не выпускала за оцепление, вероятно опасаясь, что кто-либо из казаков в последнюю минуту передумает и не поедет в Совдепию.

Разговоры велись на расстоянии. Передавались бесконечные поручения, пожелания, письма. Иногда можно было наблюдать, как какой-либо отъезжающий станичник передавал остававшемуся форменную казачью фуражку или заветные шаровары с лампасами, вероятно долго и бережно, как зеница ока, хранившиеся в сумке или чувале до лучших дней, до возвращения домой. Конечно, не такого возвращения чаяли казаки, по нужде поехали они, стосковавшись по семьям и родным станицам и отчаявшись в тяжелой лагерной жизни. Многие из них были уверены, что по приезде комиссары их ограбят, а потому и отдавали свои лучшие вещи. «На, пользуйся, – говорили они, – все равно пропадет».

Иногда звали с собой. «Чего же ты один остаешься? Смотри, весь хутор едет. Неужели же все пропадем? Чего же от своих отбиваешься, поедем вместе», – говорили они стоявшим за оцеплением хадем-киойцам. И вот казаки, с серьезными, почти страдальческими лицами, молча, ни на кого не глядя, срывались с места, бежали по домам, хватали наскоро собранные вещи и бегом спешили к вагонам. Туда французы пропускали всех.

И тут сказалась колоссальная сплоченность казаков, сплоченность, выработанная веками постоянных войн, непрерывной борьбы и опасностей, когда приходилось полагаться только на себя да своих соратников, на хутор, на станицу. И станица приобрела какое-то мистическое значение для казака. Если хуторы, станичники переходят, идут куда-либо, никакая сила земная не в состоянии заставить казака отстать от них, остаться. Что бы там ни было. Так было и здесь. Старые казаки, чуть ли не с первых дней Гражданской войны бившие большевиков и причинившие им немало зла, вчера еще и в мыслях не державшие ехать в Совдепию, теперь, когда станичники и хуторцы поехали, не могли уже остаться одни, зная, что едут почти на верную гибель. Всего таких уехало из лагеря около двадцати человек. Звонок, отрывистый свисток локомотива – и поезд тихо-тихо тронулся. Замелькали шапки, платки; последние пожелания; у многих на глазах слезы, которые и не стараются скрыть. Совдепщики уехали, и жизнь пошла по-прежнему.

Из Кабакджи в марте приезжала труппа. Под спектакль французы отвели помещение в своих казармах. Спектакль и кабаре были интересны, но особенно понравился французам казачок, приведший их в бурный восторг, а сенегальцы, так те пришли в экстаз и начали издавать какие-то дикие, нечленораздельные хриплые крики. Плясунов много раз вызывали на бис, и казакам пришлось тогда плясать чуть ли не до изнеможения. Проезжавшие на другой день с экспрессом европейцы с живым любопытством и удивлением смотрели на казаков – артистов и артисток, в полутеатральных малороссийских костюмах, садившихся под звуки духового оркестра в поезд. Нечего и говорить, что это необычайное зрелище привлекло не только всех турок со станции и поселка, но даже и французов. Перед самым