лазарете, и в беженском пакгаузе было страшно холодно, ветер дул во все щели, а в лазарете было к тому же еще и сыро. Пол между этажами был в один слой досок, неладно пригнанных, и в помещение персонала постоянно сыпался сверху сор, лились помои и иногда даже человеческие экскременты. Учреждения штаба корпуса были расположены по частным турецким постройкам, которые и при самом пылком воображении никак нельзя назвать домами, даже под понятие хорошего сарая и то они не подходили.

В несколько лучших, казалось, условиях находилась оперативная часть штакора. Она помещалась в небольшой турецкой гостинице, в нескольких комнатках, тесных и холодных. Внизу была турецкая кофейня, как водится – с парикмахерской при ней; в кофейне, с утра и до позднего вечера, толпились и шумели турки, играли в карты, шашки и до бесконечности, с остервенением о чем-то спорили. Крутая и узенькая лесенка из кофейни вела в помещение штаба. Узенький и по-турецки вонючий коридор дополнял картину.

Конечно, с точки зрения чилингирской, санджакской и вообще лагерной помещение штаба было сносное, но если принять во внимание ту громадную и нервно напряженную работу, какую нес тогда штаб, тесные холодные каморки и кофейню внизу, с вечно галдящими турками, то помещение это оставляло желать еще многого и многого.

Довольствие в лагере Хадем-Киой было, разумеется, такое же, как и в других лагерях, но благодаря тому, что оно здесь непосредственно получалось из корпусного интендантства, оно выдавалось равномерно, без перерывов, без временных уменьшений и увеличений, независимо от погоды и других каких-либо привходящих условий, вроде недостатка перевозочных средств.

Но жизнь в Хадем-Киое все-таки не была похожа на лагерную. Станция с постоянно проходящими поездами, с экспрессами с разодетой европейской публикой, с поселком с ярко освещенными окнами магазинов, с постоянно свежими константинопольскими газетами и оживлением, далека была от какой-либо земляночной Кабакджи или унылого Чилингира, с его грязными навозными овчарнями.

Благодаря присутствию штаба корпуса лагерь являлся административным центром, средоточением лагерной жизни корпуса. Мало того, сюда ходили из других лагерей за разными покупками. Ежедневно здесь можно было видеть десятки казаков из Чилингира, Санджак-Тепе со свертками и чувалами, ходивших из магазина в магазин. Это или продавцы дивизионных лавок, забиравшие ходкий товар, или новоявленные купцы, беженцы-казаки, покупавшие на станции хлеб и табак и перепродававшие это затем в лагерях, на толкучке, или просто строевые казаки, отпущенные в поселок, на станцию и теперь ходившие по магазинам и с любопытством рассматривавшие давно невиданные ими редкости. (Собственно говоря, в магазинах больше приценялись, покупать-то было не на что.)

В кофейне бывало много русских. Это офицеры, приезжавшие из лагерей в штакор по делам службы. За неимением другого помещения эта кофейня и служила приемной. По узенькой скрипучей лесенке постоянное движение. То и дело сходит рослый казак-конвоец и просит кого-либо из ожидающих подняться наверх, в штаб. Спускаются уже бывшие там. Неумолчно скрипит лестница. Вот пробегает щеголеватый адъютант, вот с озабоченным лицом проходит начальник штаба, вот проходят французы, оживленно о чем-то разговаривающие с полковником, переводчиком при штабе.

– Комкор, комкор, – проносится среди присутствующих.

Русские вытягиваются «смирно». Замечательно, что даже много турок-посетителей вставало в это время и почтительно провожало глазами «русского командира». Приостанавливал работу парикмахер, вместе с русскими вытягивался буфетчик. Шум стихал. Приветливо улыбаясь, раскланиваясь направо и налево, комкор быстро проходил кофейню.

Каждый день, с раннего утра, на дебаркадере около интендантства собиралась шумевшая спорящая толпа. Это – приемщики продуктов от лагерей и раздатчики интендантства. Перекладывались ящики с консервами, считались отдельные банки, много раз пересыпалась мука, фасоль и чечевица. До хрипоты спорили о хлебе, не желая принимать поломанных ковриг, бережно, как величайшую драгоценность, делили сахар, жиры и чай. Около одиннадцати дележка кончалась. С грохотом подкатывали вагонетки узкоколейки в Санджак-Тепе, нагружали неуклюже двуколки французского транспорта продуктами для Чилингира, на руках разносили продукты конвойцы и беженцы. Дебаркадер пустел.

После полудня на перроне опять появлялась толпа. Но это были уже другие люди. Офицеры штаба, сестры милосердия и врачи из лазарета, французы, случайные посетители из Чилингира и, главным образом, из Санджак-Тепе, дамы – жены офицеров, некоторые беженцы и беженки, тут же толкались привлеченные многолюдством турки и греки из поселка. Это было место ежедневных свиданий и прогулок. Гуляли в ожидании константинопольского экспресса.

Вот на горе, по дороге из Чилингира, показывался возвращавшийся французский транспорт. Ближе и ближе. На двуколках, согнувшись, укутанные одеялами и всякой одеждой, сидели бледные, изнуренные люди. Это – подлинное лицо лагерной жизни, это – больные из Чилингира. Их переправляли на станцию, в корпусный лазарет.

Раз или два в неделю на запасные пути станции приходили вагоны с дощечками Красного Креста. Из госпиталя, с трудом волоча ноги, поддерживаемые санитарами, проходили и размещались в вагоны тени людей. Многих проносили на носилках. Это тяжелобольных эвакуировали в госпиталь Макри-Киой или еще какой-либо в окрестностях Константинополя.

Около пяти часов слышался отдаленный свисток локомотива. Вот вдали, между горами, показывался дымок, скользил и опять скрывался за поворотом ближайшей горы. В публике наступало оживление. Из станционного помещения выскакивал маленький черненький грек, похожий на жидка, начальник станции. С флагом в руке, в феске, проходил турок, станционный сторож Ибрагим, друг и приятель казаков, скупавший у них разную одежду и американские подарки. (К слову сказать, Ибрагим никогда не пользовался безвыходным положением казаков и всегда давал сходную цену.)

Из-за горы, громыхая, вылетал экспресс и, шипя тормозами, плавно подкатывал к станции. Из вагонов первого и второго классов, из вагона-ресторана глядели сытые и самодовольные лица разодетых пассажиров-европейцев, но внимание русских всегда было привлечено к скромным вагончикам третьего класса. Всегда кто-либо да приезжал из Константинополя или кто-либо проезжал в Кабакджу или дальше на север, в обетованные страны – Сербию и Болгарию (тем страшно завидовали). Вот тут-то от приезжавших из Константинополя и узнавали самые последние новости, зачастую самого невероятного характера. Приходила почта для корпуса. Целый тюк газет для информационного отделения, которые распределяли затем по лагерям. Тут же, на станции, из тюка вытаскивались свежие газеты и тут же читались самые последние сообщения. «Новости». Вообще все тогда жили «новостями», ждали чего-то, какого-то чуда, избавления. Привезенные из Константинополя «новости» немедленно, с быстротой электрической искры, облетали лагерь и вскоре делались общим достоянием.

Иногда по перрону гулял начальник штаба с офицерами. Ждали приезда комкора. Из вагона третьего класса (он всегда ездил в третьем классе), с объемистым портфелем в руках, а часто и с тючками и свертками (не обходилось без поручений и тут), выходил генерал Абрамов. Его тотчас же тесным