Софи согласилась: последние два года на службе все было очень гладко, и, хотя работа ей по-прежнему нравилась, она и впрямь достигла своего потолка, так что стремиться больше было уже не к чему. А потом… Потом Софи вдруг призналась матери, что всегда мечтала: однажды, когда у нее будут дети (ха!), она бросит работу и станет заниматься (в качестве фрилансера) чем-то совершенно другим, например проводить мастер-классы по дегустации вина или, быть может, консультировать тинейджеров или ожесточенных молодых преступников (красивых и небритых), – у нее ведь богатый опыт, в отделе кадров поневоле станешь психологом. А уж как бы ей хотелось снова играть на скрипке в струнном квартете, как это было в университете. Гретель заметила, что Софи не очень представляет себе, сколько свободного времени у нее будет с ребенком. И внесла предложение: почему бы Софи, учитывая, что у нее теперь есть собственный дом и ей не надо выплачивать ипотеку, просто-напросто не уволиться с работы и не начать прямо сейчас воплощать в жизнь некоторые – если не все – свои идеи?!

И теперь получается, что пророчество мошенницы-медиума сбылось: сегодня Софи сидит с блокнотом, обдумывая свой новый стиль жизни и удивляясь, почему прежде это никогда не приходило ей в голову. Наверняка это заинтересовало бы Кэллума, – при этой мысли Софи немедленно сильно щиплет себя за руку, отчего у нее на глазах выступают слезы. Она ставит компакт-диск с Евой Кассиди, вспоминает, что сказал Кэллум об этом альбоме, – и снова щиплет себя за руку. Похоже, способности к обучению у Софи ниже, чем у среднестатистической крысы.

Она стоит у раковины, наливая себе в чашку чай, когда вдруг видит на террасе незнакомца, который прижимается лицом к стеклу, вглядываясь в комнату. Софи в испуге отскакивает, пролив кипяток на руку и разбив чашку.

Дверь моментально распахивается, и всю кухню заполняет мужчина – высокий, худой и бледный.

– Извините, что напугал вас. Я думал, дома никого нет. Я не убийца с топором. Я друг Кэллума, хотя, разумеется, одно другому не мешает: Кэллум вполне мог подружиться и с маньяком, чисто теоретически. – Говоря все это, он берет Софи за руку и подставляет ее кисть под струю холодной воды. – О господи, надеюсь это не слишком серьезно! Наверное, я напугал вас до смерти. Это была ваша любимая чашка?

– Ничего страшного.

Софи улыбается, и мужчина улыбается в ответ. У него грустная, понимающая улыбка, как будто он знает, что жизнь к нему не слишком благосклонна, однако со своей стороны делает все возможное.

– Я Эд, – представляется незваный гость и вдруг переходит на «ты»: – А ты Софи. Мы были знакомы очень давно. Ты не помнишь меня?

И вдруг она со щемящим чувством узнает эту печальную улыбку.

– Эдди Рипл! – ахает Софи и, к собственному удивлению, отдернув из-под крана мокрую обожженную руку, встает на цыпочки и обнимает его за шею.

* * *

Грейс и Кэллум вместе застилают постель. Он говорит:

– Эд собирается зайти к Софи, чтобы узнать, не надо ли ей покрасить дом. Он думает, что вроде как знал ее раньше.

Грейс приподнимает матрас и засовывает под него край простыни. После вечера Годовщины Софи послала ей большой букет цветов, но они с тех пор еще не виделись. Странно, что Софи так и не зашла к ним. Странно также, что Кэллум вплоть до этого момента ни разу не упоминал про Софи. Грейс кажется, что тем вечером между ее мужем и соседкой что-то произошло, и от этого она чувствует себя виноватой, поскольку это она их подтолкнула. Эти двое сделались невольными марионетками в игре Грейс, которая решила уйти из жизни и отдать супруга другой женщине. Но они все-таки не деревянные куклы, у них есть собственные мозги, и они не должны были безоговорочно согласиться на чужой план, оправдывает себя Грейс.

Кэллум спрашивает:

– Помнишь, тетя Конни считала, что Эд и Софи будут хорошей парой?

– Правда? – спрашивает Грейс. – Не помню. О господи: Софи и Эд Рипл? Тетя Роза всегда говорила, что сваха из Конни никудышная.

– Уверен, Софи сама найдет себе подходящего человека, – произносит Кэллум.

Грейс поднимает глаза и встречается с ним взглядом. Муж отводит глаза, притворяясь, что занят разглаживанием угла простыни.

Итак, она права. В тот вечер между ними действительно что-то произошло. Интересно, что именно? Просто поцелуй? Наверняка до постели дело не дошло! Куда бы они пошли? В дом тети Конни? Грейс представляет себе, как Кэллум целует Софи. Ей пришлось бы встать на цыпочки (это было бы очаровательно!), а он поглаживал бы рукой сзади ее белую шею. Когда Кэллум целуется, то всегда проделывает такой трюк – поглаживает ей шею большим пальцем, медленными и нежными круговыми движениями. Когда они еще только начали встречаться, у Грейс от этого возникало такое безумное желание, что подгибались колени. А Софи, что она стала бы делать? Сказала бы что-нибудь смешное и милое? Покраснела бы? Наверняка у нее тоже есть какое-нибудь свое ноу-хау. Вероятно, целуясь, Софи проделывает языком нечто необычное и изысканное. А вот у Грейс ничего такого фирменного нет. Она просто позволяет Кэллуму целовать себя и получает от этого удовольствие.

И тут ее осеняет. Наверное, Кэллум и Софи танцевали вместе. Ну конечно, они танцевали. Разве мог Кэллум устоять перед искушением потанцевать с настоящей живой женщиной вместо картонной куклы?

Грейс чувствует в груди неожиданную боль. Укол ревности. Она хотела, чтобы Софи вышла замуж за Кэллума, а теперь испытывает ревность при мысли о том, что они вместе танцевали. Грейс не противится этому чувству. Это намного лучше той кошмарной, тоскливой опустошенности – это нормальное человеческое чувство. В ее венах пульсирует настоящая горячая кровь.

Она говорит:

– Ты посмотри только на эту аккуратно застеленную кровать!

Кэллум заталкивает подушку в наволочку. Он тупо смотрит на постель и произносит с очаровательной нерешительностью:

– Ну и?..

– Тебе не кажется, что нам следует немного ее разворошить?

Кэллум роняет подушку и проворно опускает Грейс на ложе. Она смеется, когда муж начинает целовать ее, положив ладонь ей на затылок и просунув язык в рот. Она, должно быть, сошла с ума, когда собиралась отдать Кэллума другой женщине.

* * *

– Эдди Рипл! – восклицает Софи. – Ну надо же! Я не видела тебя, наверное, лет тридцать. Даже не верится, что мы такие старые и можем сказать: «Мы не виделись целых тридцать лет», да? Думали ли мы в детстве, что однажды станем такими старыми, но при этом все же останемся самими собой?!

Она сидит, приложив к руке завернутый в полотенце лед, а Эдди, наклонившись, выметает осколки разбитой чашки. Он поднимает на нее взгляд: все те же зеленые глаза мальчугана, который, бывало, сидел с ней на перемене под лестницей. Помидорка и Припадочный. Изгои. Тупицы. Два «тормоза».

Он говорит:

– В детстве кажется, что тридцать – это уже глубокая старость.