Шли годы, и я стала подумывать, а не признаться ли нам во всем? Мне хотелось, чтобы Энигма узнала, что я ее мать. Но на самом деле она была скорее дочерью Конни, чем моей, в особенности в первые несколько месяцев после рождения, когда я была немного не в себе. Я почти не дотрагивалась до нее. Ее растила в основном Конни. Я была для Энигмы как старшая сестра. Помню, я обижалась, когда Энигма спрашивала Конни, может ли она называть ее мамой. Но что мне было делать? Конни, считай, действительно была ее мамой. Одна я бы ни за что не справилась с воспитанием девочки. И поскольку Конни и Джимми не могли иметь собственных детей, а сестра очень их хотела, я не могла считать Энигму только своей.

Вдобавок, к тому времени тайна младенца Манро превратилась в успешный бизнес. Когда в сороковом умер папа, мы уже зарабатывали такие деньги, о каких прежде не могли и мечтать. Стоило Конни только заподозрить, что интерес к младенцу Манро начинает угасать, как она мигом придумывала что-то новое, и люди опять говорили о тайне. После войны Конни написала все те письма от Элис к Джеку, сделав вид, что нашла их в жестяной банке под кроватью. Скажу по секрету, Софи, в этих письмах сестра описала свои собственные переживания – в то время у них с Джимми была черная полоса. Так вот, а Джимми сел и написал то прекрасное любовное письмо от Джека к Элис. Читая его, Конни плакала. Ты же читала его, верно? О, наш Джимми мог быть романтиком, когда хотел! Потом, уже в семидесятые, когда наши доходы заметно снизились, Конни, прочитав «Женщину-евнуха», решила, что Элис была эмоционально подавлена. За два дня она сочинила «дневник» Элис и подстроила так, чтобы Марджи «нашла» его под половицами. Помню, как Джимми говорил: «Никто не клюнет на эту чепуху! Сколько еще исторических документов может быть спрятано в маленьком домике?» Но представь, этот дневник вызвал настоящую сенсацию, поскольку намекал, что Элис, возможно, убила Джека, что очень понравилось феминисткам! После этого мы сошлись на том, что «открытий» больше быть не может.

Знаешь, я столько раз испытывала сильное желание рассказать всем правду, но Конни была упряма, как… Снова телефон, Софи? Да, конечно, ответь. Я уже закончила свою историю.

– Ну наконец-то. Все утро пытаюсь до тебя дозвониться.

– Извини, заспалась. Вчера слишком много выпила.

– Я тоже. Глинтвейн был…

– Да, конечно, он был…

– Угу.

– Ну что ж.

– Так вот…

– Как себя чувствует Грейс?

– В физическом смысле она в порядке. Но сегодня я беседовал с врачом, и тот считает, что у Грейс послеродовая депрессия.

– О господи! Да неужели? Черт, а ведь я могла бы и догадаться. У одной моей подруги было такое. В последнее время я упускаю очевидные вещи. Боже, надеюсь, ты не думаешь, что она сделала это умышленно?

– Кто его знает. Все может быть. Грейс уверяет, что это несчастный случай, но я что-то сомневаюсь. Она обычно очень осторожна с едой. Надо было мне догадаться про депрессию. Между прочим, мне это приходило в голову, но все наперебой уверяли меня, что жена в порядке. Почему-то все твердили про эти благодарственные открытки, которые Грейс сделала сама, и повторяли, что женщина в депрессии на такое не способна. Не то чтобы она весь день плакала. Во всяком случае, не при мне. Но я понимал: что-то не так. Мне следовало… так или иначе, теперь ей оказывают квалифицированную помощь. Но я звоню не по этому поводу. Я хотел сказать насчет вчерашнего вечера…

– О нет! Не говори ничего! Пожалуйста, не надо ничего говорить. Просто сделаем вид, что ничего не случилось. Во всем виноват глинтвейн. Даже не думай об этом! Это не важно. Особенно сейчас.

– Это очень даже важно. Я хотел извиниться перед тобой за то, что оттолкнул тебя, и хотел сказать, что…

– Ничего страшного! И пожалуйста, давай закроем эту тему.

– Не хочу, чтобы ты думала, будто это ничего для меня не значит. И что все дело только в глинтвейне. Хотя, конечно, и в глинтвейне тоже. О господи, я не это имел в виду!

– Лучше просто молчи.

– Дело в том, что я действительно люблю Грейс.

– Конечно любишь. Прошу тебя, перестань.

– И никогда бы не стал ей изменять.

– Вот и прекрасно!

– Подожди, Софи! Я вот что хотел сказать: если бы я встретился с тобой раньше, ну, еще до Грейс, то, знаешь, это было бы на всю жизнь. Звучит как банальная чушь, но я серьезно. Просто хочу, чтобы ты знала: ты для меня не пустое место и повернись жизнь по-другому, тогда все… было бы по-другому. Господи Исусе, ну и бред я несу!

– Прошу тебя, перестань.

– Ладно, но ты понимаешь, о чем я?

– Да, понимаю. Спасибо.

– Прости меня.

– Тебе не за что извиняться.

– Думаешь?

– Уверена.

– Эй, ты там смеешься или плачешь?

– И то и другое.

– О-о…

– Давай никогда больше не будем об этом говорить. Ладно, Кэллум? Ни слова. И даже ни одного многозначительного взгляда. Взгляда особенно. Хорошо? Обещаешь?

– Хорошо. Никаких многозначительных взглядов. Обещаю.

– Передавай привет Грейс.

– Непременно.

Грейс сидит рядом с матерью в больничной палате, глядя на столик на колесиках: какая-то женщина с кислым лицом только что привезла ей ланч. Кэллум поехал домой, чтобы сменить Веронику и Одри, которые всю ночь просидели с Джейком. Врач сказал, что ближе к вечеру он может вернуться и забрать жену.

Грейс познабливает, и все происходящее кажется ей каким-то нереальным. У нее до сих пор саднит в горле, как будто кто-то пытался задушить ее. К тому же болит нога, в том месте, где мать вколола ей эпипен. Грейс не позволяет себе думать о том, что случилось вчера. Она просто наслаждается тем, что кислород беспрепятственно поступает в легкие. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Лаура снимает с блюда алюминиевую крышку и с отвращением морщит нос:

– Фу, как можно таким кормить больных? Что за бардак тут у них творится? Только взгляни на этот сэндвич. Несвежий хлеб. Отвратительно! Ты очень голодная? Может, лучше потерпишь до дому? Когда я разговаривала с Вероникой, она сказала, что морозильник у тебя забит едой. Одних только лазаний она насчитала одиннадцать штук.

– Это любимое блюдо Кэллума, – поясняет Грейс.

– Ты всегда, насколько мне помнится, была против полуфабрикатов. – Мать умолкает и тычет наманикюренным пальцем в сэндвич. – Признайся, ты умышленно съела вчера этот пирожок?

Грейс комкает в пальцах тонкое больничное одеяло и дышит. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Ей не хочется думать о том, что ее План провалился. Ей хочется просто наслаждаться дыханием.