Никакое иное удовлетворение не было бы приятнее королю, который инстинктивно ненавидел эту женщину. Процесс по делу об ожерелье он расследовал с той яростью, какая может охватить разоренных купцов, которые надеются выкрутиться, обвиняемых, которые хотят отвести от себя обвинения, и популярных судей, в чьих руках честь и жизнь королевы, не говоря уже об их самолюбии и их пристрастиях.

С того момента, как де Роан был заключен в тюрьму, он настоятельно требовал очной ставки с графиней де ла Мотт. Его требование было удовлетворено. Принц жил в Бастилии как знатный вельможа в доме, который он снял. За исключением свободы, все его просьбы исполнялись.

Его разговор с графиней де ла Мотт сопровождался примечательным обстоятельством. Графиня, которой разрешали говорить тихо всякий раз, как речь заходила о королеве, сумела сказать кардиналу:

— Удалите отсюда всех, и я дам разъяснения, которых вы просите.

Де Роан пожелал остаться с ней наедине и расспросить ее шепотом.

В этом ему отказали и оставили его адвоката, чтобы с графиней поговорил он.

Насчет ожерелья графиня ответила, что ей неизвестно, какова его судьба, но что ей вполне могли бы его дать.

Адвокат вскрикнул, ошеломленный наглостью этой женщины, а она спросила, не стоит ли миллиона услуга, которую она оказала королеве и кардиналу.

Адвокат передал эти слова кардиналу. Кардинал побледнел и опустил голову — он понял, что угодил в ловушку страшного птицелова.

Но если сам он уже думал только о том, как бы приглушить слух об этом деле, слух, который губил королеву, то его враги и друзья подстрекали его не прерывать военных действий.

Ему приводили довод, что честь его под угрозой, что речь идет о краже, что без приговора парламента невиновность его доказана не будет.

А дабы доказать невиновность, необходимо было доказать, что между кардиналом и королевой существуют известные отношения и, следовательно, доказать, что преступление совершила она.

В ответ на это соображение Жанна заявила, что ни за что не станет обвинять ни королеву, ни кардинала, но что если будут настойчиво возлагать на нее ответственность за судьбу ожерелья, она сделает то, чего делать не хотела, другими словами, она докажет, что королеве и кардиналу выгодно обвинить ее во лжи.

Когда об этом сообщили кардиналу, он выказал все свое презрение к этой женщине, стремившейся принести его в жертву. Он прибавил, что до некоторой степени позиция Жанны ему понятна, но что ему совершенно непонятна позиция королевы.

Эти слова, о которых доложили и которые разъяснили Марии-Антуанетте, разгневали и возмутили ее. Она потребовала, чтобы особый допрос был посвящен таинственной стороне этого дела. И тут обнаружился величайший вред этих ночных свиданий, который при ярком дневном свете увеличивали клеветники и сплетники.

Несчастная королева оказалась под угрозой. Жанна утверждала, что не понимает, о чем ей говорят, причем утверждала это в присутствии людей королевы, но при людях кардинала она была не столь сдержанна и без конца повторяла:

— Пусть меня оставят в покое, в противном случае я заговорю.

Эти намеренные умолчания, эта скромность делали из нее героиню и так запутывали следствие, что самые отважные и придирчивые взломщики папок с личными делами трепетали, справляясь с документами. Ни один судебный следователь не осмеливался вести допросы графини.

Был ли кардинал слабее? Чистосердечнее? Рассказал ли он какому-нибудь Другу о том, что он называл своей тайной любовью? Этого мы не знаем, но верить этому не должны, ибо сердце у кардинала было благородное и беззаветно преданное. Но как бы порядочен в своем молчании он ни был, слух о его разговоре с королевой распространился. Все, о чем знали или видели Шарни и Филипп, все эти таинственные похождения, непонятные для всякого, будь то претендующий на обладание разгадкой, как брат короля, или соперники в любви, как Филипп и Шарни, вся тайна этой любви, так страшно оклеветанной и такой целомудренной, испарилась, как аромат, и, растворившись в атмосфере пошлости, утратила свое необыкновенное первозданное благоухание, Нашла ли королева горячих защитников, нашел ли де Роан ревностных борцов?

Вопрос заключался уже не в том, украла или не украла королева брильянтовое ожерелье.

Вопрос этот был позорен сам по себе, но это было еще далеко не все.

Вопрос заключался вот в чем: была ли королева вынуждена допустить кражу ожерелья кем-то, кто проник в тайну ее любви и супружеской измены?

Вот каким образом графиня де ла Мотт сумела избегнуть трудностей. Вот каким образом королева была поставлена в положение, из которого не было другого выхода, кроме бесчестия.

Она не дала погубить себя, она решила бороться; ее поддержал король.

Королева, согласившаяся на разбирательство по обвинению в слабости, нарушающей супружескую верность, обрушила на Жанну убийственное обвинение в мошенничестве и краже.

Все говорило не в пользу графини: ее прошлое, ее былая нищета, ее странное возвышение. Дворянство не желало примириться с этой случайной принцессой, народ не мог за нее вступиться: народ инстинктивно ненавидит авантюристов и не прощает им даже успеха.

Жанна поняла, что сбилась с пути, что королева, выдержавшая обвинение и не поддавшаяся боязни скандала, тем самым обязывает кардинала последовать ее примеру и что две порядочности в конце концов поймут одна Другую.

Дела находились в таком состоянии, когда произошел новый эпизод, изменивший положение вещей Де Босир и мадмуазель Олива счастливо и богато жили под кровом загородного дома, как вдруг, в один прекрасный день хозяин, оставивший хозяйку дома и отправившийся на охоту, неожиданно очутился в обществе двух агентов, которых де Крон разослал по всей Франции, дабы найти развязку интриги.

Агенты искали также и Оливу, а нашли Босира. Таковы обычные капризы охоты.

— Босир! Угостите нас завтраком у себя дома, — сказал самый проворный агент.

Босир первым вошел в дом под лай дворовых собак. Агенты последовали за ним с величайшими церемониями.

Когда Босир входил во двор, он хотел наделать много шуму и таким образом предупредить Оливу, чтобы та была настороже. Решительно ничего не знавший о деле с ожерельем, Босир знал достаточно много о деле с балом в Опере и о деле с чаном Месмера, чтобы рискнуть показать Оливу незнакомцам.

Он поступил осмотрительно, ибо молодая женщина, расположившаяся на софе в маленькой гостиной и читавшая фривольный роман, услышала лай собак, посмотрела во двор и увидела Босира с незнакомыми людьми. Это-то и не позволило ей, вопреки обыкновению, броситься к нему навстречу.

Но у этих господ были привычки понятых, привычки укоренившиеся, привычки, с которыми люди расстаются нелегко. Эти господа не могли выпустить добычу, коль скоро она им досталась. Так хорошая охотничья собака отпускает раненую куропатку только для того, чтобы передать ее охотнику.