степень участия Микеланджело в ряде наиболее крупных работ Себастьяно не знала себе равных и была чревата потенциальными конфликтами. Венецианский художник, докучливый, склонный к безудержной лести и интригам, лишь осложнял жизнь Микеланджело и, вероятно, постепенно начал утомлять его.

Себастьяно дель Пьомбо. Воскрешение Лазаря. 1517–1519

Возможно, Рафаэль хитроумно решил выждать, пока Себастьяно не представит вниманию публики готовую картину, и лишь потом начать свой собственный алтарный образ. Эскиз, относящийся к ранним этапам работы, свидетельствует, что в это время он намеревался запечатлеть одно лишь Преображение, но впоследствии добавил сцену, изображающую апостолов, которые остались у подножия горы Фавор, не в силах в отсутствие Христа изгнать бесов из одержимого отрока[880]. Последний вариант позволял ему лучше продемонстрировать свое блестящее мастерство. В финальной версии он изобразил и свет – исходящее от Христа на вершине горы сияние, и тьму, тени и столпотворение внизу, там, где разворачивается драма. Если сравнить картину Рафаэля с работой Себастьяно, можно прийти к выводу, что он в последний раз сделал то, что удавалось ему столь безупречно: многое почерпнул из произведений соперников, многое заимствовал, органично включил в свое собственное произведение и перевоплотил в свои собственные, неповторимые образы.

Композиция нижней части «Преображения» весьма напоминает «Воскрешение Лазаря»: и в том и в другом случае перед нами сеть из словно переплетающихся простертых рук и яростно указующих куда-то перстов. Однако у Рафаэля композиция предстает более уравновешенной, более гармоничной и более продуманной, вероятно, отчасти потому, что была детищем одного воображения, а не неловким сочетанием фигур, выполненных Микеланджело, и толпы и пейзажа, задуманных Себастьяно.

Рафаэль уделял «Преображению» большое внимание и работал над этой картиной вплоть до последней внезапной болезни. Вазари так описывает прощание с умершим живописцем: «Когда тело его было выставлено в той зале, где он работал, в головах был поставлен алтарный образ, на котором только что им было закончено Преображение для кардинала деи Медичи, и при виде живой картины рядом с мертвым телом у каждого из присутствующих душа надрывалась от горя»[881].

Пандольфо Пико делла Мирандола писал Изабелле д’Эсте, что папский двор «погрузился в глубочайшую, неизбывную скорбь, утратив Рафаэля, который, как все ожидали, создаст истинные чудеса живописи». Едва ли не святотатственно он замечает: «Небеса ниспослали по смерти его знаки, наподобие тех, что сопровождали распятие Христа: земля потряслась и камни расселись»[882]. Стены Ватиканского дворца содрогнулись, и Лев, горько оплакивая смерть своего любимого живописца, скрылся в уединении.

Рафаэль. Преображение. 1518–1520

Тело Рафаэля торжественная процессия доставила в Пантеон, одно из величайших сохранившихся со времен Античности зданий, превращенное в церковь Санта-Мария Ротонда. По словам современника, в последний путь Рафаэля провожали сто художников с факелами в руках[883]. Ни один живописец до Рафаэля не удостаивался столь пышного и великолепного погребения.

Себастьяно был не столь убит горем. Спустя шесть дней после смерти Рафаэля он без стеснения написал Микеланджело: «Думаю, Вы слышали, как умер бедный Рафаэль из Урбино; полагаю, это пришлось Вам весьма и весьма не по нраву, ну а ему пусть Господь простит». Почти без перехода он бодро продолжает, что только что-де повесил свое «Воскрешение Лазаря» рядом с «Преображением» Рафаэля в Ватикане: «Сегодня я вновь принес свою картину во дворец, где можно увидеть и работу Рафаэля, и отнюдь не был посрамлен»[884]. Очевидно, Себастьяно считал, что одержал победу или, по крайней мере, сыграл вничью. Другие придерживались иного мнения. Кардинал оставил картину Рафаэля в Риме, сделав ее алтарным образом церкви Сан-Пьетро ин Монторио. «Воскрешение Лазаря» же он отправил в Нарбонну, глухую французскую провинцию.

Не успели похоронить Рафаэля, как Себастьяно начал кампанию, стремясь занять освободившееся место. Особенно он тщился получить наиболее прибыльный заказ, последнюю и самую большую из ватиканских Станц, так называемый Зал Константина. Рафаэль начал расписывать его в 1519 году, и Себастьяно отчаянно пытался вырвать его из когтей учеников и наследников Рафаэля – Джулио Романо и Джованни Франческо Пенни[885]. С этой целью он просил Микеланджело ходатайствовать от его имени перед кардиналом Биббиеной, по-видимому отвечавшим за этот заказ.

Результат оказался не тем, на какой рассчитывал Себастьяно. Микеланджело плохо себя чувствовал; Пандольфо Пико делла Мирандола завершил свое письмо мрачным замечанием: «Вчера до нас дошла весть из Флоренции, что Микеланджело тяжело болен»[886]. Прошло всего несколько недель с тех пор, как он в самом мрачном и горьком тоне изложил историю своей работы над фасадом Сан-Лоренцо и того «величайшего позора», которому был подвергнут. Он пребывал в самом черном умонастроении и просто не в силах был за кого-то ходатайствовать. С задержкой в два месяца он отправил кардиналу Биббиене своего рода образец комического прошения, составленного в иронически-выспренних и подчеркнуто самоуничижительных выражениях: «Монсеньор! Прошу Вашу Досточтимейшую Милость не как друг или слуга, ибо не заслуживаю быть ни тем ни другим, но как человек презренный, бедный и шалый распорядиться, чтобы венецианский живописец Бастьано получил какую-нибудь часть работы во дворце после того, как умер Рафаэль». Оказывать услуги людям шалым, добавлял Микеланджело, пожалуй, покажется занятием бесполезным, но и в этом можно найти «некоторую сладость, подобную той, которую находят в луковке те, кто меняет пищу, когда им опротивели каплуны»[887].

Достигнув Рима, это странное послание не возымело того воздействия, на которое надеялся Себастьяно. Он передал письмо кардиналу, и тот сообщил ему, что папа уже поручил расписывать Зал Константина бывшим ассистентам Рафаэля. Затем кардинал спросил у Себастьяно, читал ли он письмо Микеланджело; художник ответил, что нет, и тут кардинал Биббиена рассмеялся и долго не мог успокоиться. Впоследствии Себастьяно узнал, что кардинал показывал это письмо папе, и в папском дворце только и толков было что о странном и смешном послании. Все сочли, что оно очень забавное[888].

Тогда Себастьяно посетила другая безумная мысль: почему бы самому Микеланджело не выполнить росписи Зала Константина? Он безрассудно предложил одному из папских приближенных передать этот заказ его знаменитому другу и услышал в ответ, что это блестящий план. Тогда Себастьяно послал Микеланджело письмо, осведомляясь, что он об этом думает. Микеланджело, как он обыкновенно поступал с докучными вопросами, безмолвствовал, и безмолвствовал довольно долго[889].

Нисколько не устрашенный, Себастьяно продолжал настаивать, и этот проект превратился для него почти что в некую навязчивую идею, граничащую, пожалуй, с манией (в какой-то момент он заподозрил учеников Рафаэля в том, что они перехватывают его